Елена Кейс - «Ты должна это все забыть…»
До утра он дожил, он понял, что должен. Утром в больнице собрался консилиум из лучших врачей со всего Ленинграда. Я лежала в палате, ко всем принесли новорожденных, а я осталась одна. «Состояние вашего ребенка крайне тяжелое», — сказала дежурный врач. Я вышла в коридор и зарыдала. Мимо проходил анастезиолог. «Лена, — сказал он мне. — Я не хочу вас успокаивать. Но и для вас, и для ребенка лучше, чтобы он умер. Последствия таких родов могут быть ужасными». Я не хотела, не могла его слушать.
На седьмой день я впервые увидела моего малыша. Оказалось, что только в этот день он впервые начал выказывать нормальные рефлексы новорожденного. Меня привели в бокс, где недоношенные дети лежали в аквариумах. Мой сыночек лежал в кроватке и спал. Мне объяснили, что почти все время он находится под воздействием снотворного. Мне показалось, что он очень красивый ребенок, и это почему-то испугало меня. Слезы градом потекли из моих глаз. Я не плакала, слезы текли сами. Через минуту меня увели. На одиннадцатый день я впервые дала ему грудь. На четырнадцатый день нас выписали. Диагноз, поставленный врачами, гласил: внутриутробная асфиксия, внутричерепная родовая травма, ателектаз легких. Выписывается под наблюдение врача-невропатолога.
Я стала мамой, но не испытала ни физической легкости, ни душевной. Сына назвали Андреем. Первые три месяца все шло нормально, только глазки Андрюши бесконечно слезились. «Пройдет само», — говорили одни врачи. «Конъюнктивит», — говорили другие. Наконец был поставлен диагноз: закупорка слезного канала. «В шесть месяцев начнем усиленный массаж, пока рановато», — таково было окончательное решение. Тем временем я изучала литературу по воспитанию, закаливанию и кормлению детей. На стене появился график роста, веса и количества высасываемого молока. На столе — весы. После каждого кормления я взвешивала малютку, сравнивала с научно-обоснованной цифрой и чайной ложкой докармливала, если он выпивал, по моему мнению, недостаточно.
Примерно в три месяца Андрей вдруг отказался от груди. Сначала я не придала этому значения. Не хочет сосать грудь — я вливала молоко ложкой. Потом началось нечто ужасное. Только я хотела приложить его к груди, он закатывался в истерике и орал до изнеможения. При виде ложки или рожка начиналось то же самое. Накормить его удавалось только в те моменты, когда, обессилев от крика, он почти терял сознание. Стоило ему на секунду прийти в себя и почувствовать вкус молока, как все начиналось сначала. Он побледнел, начал худеть. График веса неумолимо пополз вниз. Мама не могла найти себе места. Как раньше папа из-за Лариски ушел с работы, так мама из-за Андрея ушла на пенсию. Она носилась по городу в поисках хорошего врача, готовая заплатить любые деньги за выздоровление внука. День в нашем доме перемешался с ночью. Никто не спал, когда я вымеривала шагами комнату с орущим ребенком на руках. Врачи сменяли один другого. Я уже заученно и устало рассказывала им симптомы, свои предположения и назначения предыдущих врачей. Каждый внимательно выслушивал меня, прописывал новые лекарства и уколы, но лучше Андрюше не становилось. Володя старался изо всех сил хотя бы помочь мне сохранить силы. Ночью он забирал от меня кричащего сына и уходил в другую комнату, чтобы я могла хоть ненадолго забыться. Но, как выяснилось, это мне не помогало. Более того, я напрягала свой слух до звона в ушах, и мне мерещился его крик, зовущий на помощь, даже в те минуты, когда он, обессилев, засыпал.
Мы сделали все возможные исследования, включая рентген головы и кистей рук, анализы крови и суточной мочи. Никаких отклонений найдено не было. Папа ходил убитый, мама сидела на телефоне и разыскивала очередного врача, Володя осунулся и молча вздыхал, а я прижимала маленькое, худенькое, кричащее тельце и поливала его своими слезами.
Наступил момент, когда все врачи в один голос заявили, что ребенка надо класть в больницу. Мама все организовала, договорилась, заплатила кому надо, и мы поехали с ней в клинику. В приемном покое Андрюшу поверхностно осмотрели и забрали от меня. Почувствовав чужие руки, он забился в истерике. «Мамаша, — строго сказала мне медсестра, — что вы ходите из угла в угол? Ребенка надо обследовать. Раз вы не кормите его грудью, делать вам здесь нечего. Зайдите в бокс и попрощайтесь с ним». Я зашла в бокс, мама ждала меня в вестибюле. Бокс представлял собой комнату, разделенную на маленькие клетушки. В каждой — ребенок. Около некоторых детей — мамы. Видно, кормящие. Внесли Андрея в больничном одеяле. Он лежал на руках медсестры и вздрагивал. Кричать у него уже не было сил. Я взяла его на руки. Он сначала дернулся, потом, узнав меня, замер и закрыл глаза. «Это невыносимо, это невыносимо», стучало у меня в голове. Решение пришло необдуманно, спонтанно и окончательно. Я посмотрела на Андрея, на клетушки, на медсестру и сказала: «Если моему ребенку суждено умереть, пусть умирает дома». И ушла с ребенком на руках. Мама увидела нас, на секунду обомлела, но ничего не сказала. Она как всегда все понимала без слов.
Вернулись домой, и все началось сначала. Но для мамы не было безвыходных положений. Она продолжала действовать, и кто-то сказал ей, что в Педиатрическом институте есть врач, Рохленко Евдокия Исааковна. «Она делает чудеса, — сказали маме. — Только домой на частные визиты не ходит. Попробуйте попасть к ней». Была зима, декабрь, мороз. Мама поехала в Педиатрический институт. Вошла во двор — а это целый город. Корпуса, корпуса, корпуса. Видит — идет женщина в ватнике поверх белого халата. «Простите, — обратилась к ней мама, — как мне найти Рохленко Евдокию Исааковну?» И услышала: «Я — Рохленко. Что вы хотите?» Мама бросилась перед ней на колени, в снег: «Вы должны мне помочь, — захлебываясь от волнения проговорила мама. — Вы не можете мне отказать. У меня умирает внук, спасите его». И расплакалась. «Встаньте, встаньте, — проговорила Евдокия Исааковна. — Ну, что вы так нервничаете? Я посмотрю вашего внука».
Так Евдокия Исааковна оказалась у нас дома. Она пришла строгая, подтянутая, вымыла руки и подошла к Андрею. В комнате, кроме меня, находилась медсестра с очередным уколом. «Подождите делать укол», — сказала Евдокия Исааковна повелительно. И начала осматривать Андрюшу. Я опять устало и заученно начала рассказывать историю своих и Андрюшиных злоключений. Только я дошла до слов «мне кажется, что это результат…», как Евдокия Исааковна резко перебила меня: «Простите, вы врач?» «Нет», — ответила я. «Тогда ваше мнение меня не интересует». Я обалдела. Все врачи терпеливо выслушивали меня, и вдруг — такая неожиданная реакция. Евдокия Исааковна мне не понравилась, но я прониклась к ней уважением. Она выпрямилась, строго и неприязненно посмотрела на меня и сказала: «Вы сами замучили своего ребенка. Я вообще не уверена, что вам можно доверить его. Ваш ребенок абсолютно здоров, а вы своими графиками, весами и прочими глупостями довели его до такого состояния». «А вы можете уходить, — обратилась она к медсестре, — ему укол не нужен». Когда первый шок от такого вступления у меня прошел, я робко, как будто она действительно могла отобрать у меня ребенка, спросила: «Так что же я наделала?» И услышала: «У вашего ребенка повышенная нервная возбудимость. Он ел нормально, сколько хотел и сколько ему было нужно. А вы впихивали в него молоко ложкой и развили у него анорексию — отвращение к еде. И если вы не выполните в точности мои указания, я не ручаюсь, что вы его спасете». «Я сделаю все, что вы скажете», — сказала я и действительно была готова подчиниться любому ее слову. Евдокия Исааковна продолжала: «Он начнет учиться кушать. И научится очень скоро. Если вы ему не будете мешать, конечно. — Легкая пауза. — Завтра и послезавтра ничего, кроме воды, не давайте. Ничего». Она взглянула на меня пронзительным взглядом, будто проверяя не настолько ли я тупа, что не понимаю, что первые два дня кормить нельзя. Я слушала внимательно и почтительно. Это ее чуть-чуть успокоило: «На третий день вы начнете давать ему молоко, как будто он только что родился шесть раз по тридцать граммов, не более». На последних словах она повысила голос. «Но он не будет», — воскликнула я. Она впервые улыбнулась и уверенно сказала: «Будет». У меня отлегло от сердца, как будто Андрей и вправду уже начал есть. Далее Евдокия Исааковна объяснила мне, как и когда увеличивать количество молока, чем разнообразить пищу и что делать, если он вдруг снова откажется от какого-нибудь кормления. Все было расписано четко, подробно, на все случаи. «Ну, вот. В ближайшие две недели я вообще вам не нужна. Через две недели позвоните, и я вам скажу, что делать дальше. И никаких лекарств, никаких уколов. Он и так за свою короткую жизнь уже принял столько лекарств, что на десять лет хватит». Она поднялась и вышла из комнаты. Я за ней. «У вас прекрасный мальчик. Вот только с мамой ему не повезло», — она улыбнулась уже совсем по-домашнему. И уже в дверях сказала: «В чем-нибудь засомневаетесь, не стесняйтесь мне звонить». И ушла.
