Влас Дорошевич - Старая театральная Москва (сборник)
Какой изящный ум!
* * *Да спасёт меня бог от мысли в каких-нибудь 200—300 строках описывать такое большое и исключительное явление русской жизни, как:
– Марья Гавриловна.
Я только наметил четыре элемента:
– Любовь к своему делу, талант, труд и ум.
М. Г. Савина художница русской женщины.
От Акулины во «Власти тьмы» до старой барыни в «Холопах», от девочки «Дикарки» до Наталии Петровны в «Месяце в деревне» – в созданиях Савиной, как брильянт всеми гранями, сверкает русская женщина.
Баба, помещица, аристократка, купчиха, мещанка, актриса, смешная, жалкая, страшная, трогательная, любящая мать, жена, любовница, подросток, старуха, разгульная, религиозная, – русская женщина на всех ступенях, при всех поворотах судьбы, во всяких моментах её трудной жизни.
* * *Савина с поездкой была в Полтаве.
Летом.
После спектакля вся труппа ужинала в клубе.
На террасе, сплошь увитой диким виноградом.
А внизу, на садовой дорожке, ужинали два каких-то туземных помещика.
Не подозревая, что около, за перегородкой, близ дикого винограда, – Савина.
Один – натура восторженная.
Другой – сумрачная.
Один всё восторгался.
– Нет, ты обратил внимание, как она провела эту сцену? А? Удивительно! А как она вот эту сцену провела! Удивительно? А вот это слово сказала?!
Другой ел молча.
Наконец, не выдержал и рассердился:
– Не понимаю, чему ты удивляешься! На то она и Савина, чтобы играть хорошо.
Даже ещё, кажется, чуть ли не прибавил:
– Чёрт её возьми совсем!
Более лестной русской рецензии Савина не получала.
Что такое:
– Драматическое искусство?
Искусство притворяться.
Иван Иванович притворяется, что он не Иван Иванович, а принц Гамлет. И чем он лучше притворяется, тем он лучше актёр.
Ему помогает в этом:
– Костюм…
Четыре разных костюма в вечер.
Четыре художественных грима в вечер.
У Савиной в каждой роли совсем иные движения.
Старая княжна, Акулина, Наталья Петровна, «дикарка» Варя – ни одним жестом не напоминают, что их изображает одно и то же лицо.
За своими движениями можно следить.
Четыре разных голоса!
Сухой, стучащий, словно клюка об пол, голос старой княжны.
Грубый, глухой, которым говорит тупая душа, голос бабы Акулины.
Переливчатый, полный тончайших интонаций, «интеллигентный» голос тургеневской дамы.
И юный, звонкий, озорной голос Вари, словно молодое вино бродит и звенит лопающимися пузырьками.
Можно менять голос[4].
Это всё внешнее можно менять.
Но глаза?
Нет, в глаза уж глядит душа.
Утомлённые, мёртвые, глаза старой фрейлины.
Тяжёлый, тупой, как у глухих бывает, взгляд Акулины.
Глаза – море в солнечный день, каждое мгновение меняющее блеск, всё отражающее, – облачко ли набежало, лучом ли ударило, – глаза Настасьи Петровны.
И детские глаза Вари, в которые глядит душа ребёнка.
Разгоревшиеся детские глаза, полные радостных искр.
Это уже «грим души».
Это был уже не:
– Концерт Савиной на своём таланте.
Это было какое-то чародейство, волшебство, колдовство.
Четыре раза в вечер мы видели Савину и ни разу не видели Савиной.
Это уже не искусство, а какое-то:
– Наваждение.
В этот вечер колдовства изо всех превращений Савиной особый восторг вызвала:
– «Дикарка».
Тогда Савина превратилась в 16-летнюю девочку-подростка…
Превратилась фигурой, лицом, голосом, походкой, каждым движением, смехом, глазами, взглядом, – душой…
И публика её увидела, – у всего театра вырвался гром аплодисментов.
Радостных аплодисментов.
Каждая фраза вызывала восторг.
И гром рукоплесканий.
Все снова были влюблены в «дикарку».
Мы сумрачные люди.
И суровы к нашим артистам.
Сара Бернар, – Сара Бернар, которая была известной артисткой ещё тогда, когда Савиной не было на сцене, играет Жанну д'Арк.
Весь Париж бегает её смотреть.
– Ей 18 лет! – говорят все.
И никому не приходит в голову сказать:
– Позвольте, г-жа Бернар! Как 18 лет? Да вы в 70-м году, в год франко-прусской войны, были уже знаменитой актрисой?
Сколько лет актрисе?
Столько, – сколько ей на сцене.
Сколько ей можно дать, глядя на неё из зрительного зала.
Ведь, я на ней жениться не собираюсь.
Чего ж мне заглядывать в её метрическое свидетельство?
Я прихожу к театру за иллюзией.
И если мне иллюзию дают, – я получил «всё сполна».
Зритель и актёр заключают между собою договор:
– «Я, зритель, с одной стороны, и я, актёр, с другой, заключили настоящее условие в следующем:
1) Я, зритель, обязуюсь принимать Ивана Ивановича за принца Гамлета.
2) Я, актёр, обязуюсь создать иллюзию, чтобы зритель принял меня за Гамлета».
Если этого условия нет:
– «Тогда и игры никакой не будет!» – как говорится в «Детстве и отрочестве» Толстого.
Покойная Чекалова[5] играла комических старух, будучи 20-ти лет от роду.
О, О. Садовская играла старух, будучи молодой женщиной.
Это особенность таланта.
Играть молодых женщин в 60 слишком лет – это тоже особенность таланта Сары Бернар.
И, казалось бы, надо только бога благодарить:
– Слава богу, если у таланта есть такая особенность!
А как часто мы несправедливы к нашим артистам.
С каким злорадством стараемся мы их «старшить».
Как часто несправедливы мы бывали к Савиной.
А она в ответ на добрый десяток лет несправедливости улыбнулась.
Сыграла «Дикарку».
И как улыбнулась!
Как сыграла!
Петроний оперного партера
Интеллигентская голова на солидном, плотном, грузном туловище.
– Это наш знаменитый критик. Музыкант Кругликов.
Поджарый, весь высушенный, весь нервы, – немец-музыкант, которому я указал С. Н. Кругликова, в отчаянии схватился за голову.
– А-а! Изумительный город! Пирогов… как они у вас называются? Растегаев… блинов, икры, поросят, стерлядей! У вас всё сдобное, пышное, рассыпчатое! Любовники Малого театра, как отпоенные молоком телята! Это? Музыкальный? Критик? Это директор банка! Директор-распорядитель акционерной компании! Музыкальный? Он питается звуками? Критик? Да где же у него может быть желчь?
У него были добрые, усталые, снисходительные глаза.
В глубине которых, в самой глубине, прыгала едва заметная искорка насмешливости.
Добрая, усталая, благожелательная улыбка.
Чуть-чуть, едва приметно, ироническая.
Мягкая, несколько ленивая, медленная походка.
Он шёл в жизни медленно, не торопясь, лакомясь жизнью.
Он любил жизнь, её радости и умел ими лакомиться.
Настоящий гастроном жизни.
Заходила речь об еде, – он говорил со вкусом умевшего тонко поесть человека.
Когда в фойе театра появлялась красивая женщина, – он останавливался, разглядывал её внимательно и любуясь.
Делал несколько замечаний видавшего по этой части виды человека.
Угадывая детали, которые может угадать только знаток.
Он говорил о красотах Альп, Рейна, старинных французских замков так, что подмывало взять билет и поехать.
С упоением слушал Гайдна, Баха.
Находил, что Оффенбах:
– Гений,
в оперетке:
– Которая тоже прелестное искусство.
Серьёзный критик, смел писать, что, конечно, искусство г-жи Вяльцевой не велико, но Вяльцева:
– Явление в этом искусстве. Очаровательное. Событие!
В нём была масса вкуса.
И ни капли педанта.
Ни на грош фарисейства.
За всю жизнь он не израсходовал ни одного фигового листика.
Он был скептик, и в нём было немножко философского безразличия человека, много видевшего на своём веку.
И когда все кругом возмущалось какой-нибудь г-жой Пищалкиной, готовясь учинить над ней суд Линча:
– Ошикать, освистать её после арии в последующем акте!
Кругликов только улыбался снисходительно.
И к певице, и к негодованию.
О, боже! Сколько было плохих певиц, – а, ведь, свет от этого не провалился.
И когда критики кругом уже точили назавтра свои перья, – Кругликов пожимал своими мягкими плечами:
– У неё такая любовь петь! Это приятно отметить. Без голоса, – но поёт!
Это был Петроний нашего оперного партера.
Magister elegantiarum[6]:
– Музыкальных и критических.
Как критика, его ценили не только артисты, но и публика.
За двумя-тремя исключениями, наши музыкальные критики разделяются на две категории.
Одни знают.
Но так наполняют свои рецензии бемолями и диезами, – словно писал фортепианный настройщик!
Другие пишут интересно, иногда даже увлекательно.
Но, услыхав Шаляпина в «Демоне», уверены, что у него:
– Высокий баритон.
А если Собинову в дружеской компании придёт фантазия спеть «На земле весь род людской», – способны написать, что:
– У нашего превосходного тенора великолепный бас.
Я знал одного такого критика.
Nomina sunt odiosa[7].
