Лилли Маркоу - Сталин. Личная жизнь
Если не считать нескольких непродолжительных поездок за границу, Коба провел всю свою дореволюционную жизнь в России, пребывая в подполье и занимаясь рутинной работой по подготовке будущей революции. Хотя интернационализм социал-демократического движения и являлся для него принципиальным положением, он, тем не менее, непосредственно сталкивался с кровавыми распрями кланов и народностей Кавказа. В 1904 году он написал статью по так называемому национальному вопросу, который впоследствии станет одним из главных предметов споров в среде марксистов. В этой статье – «Как понимает социал-демократия национальный вопрос?»[61] – уже чувствовалась та антипатия, которую вызывал у Кобы национализм вообще и национализм грузинов в частности.
Начиная с 1899 года он активно занимался самообразованием в вопросах теории политики и вскоре стал весьма эрудированным марксистом[62]. Он превратил свои знания в орудие революционной борьбы. Постоянно читая (его комната всегда была заставлена стопками книг и брошюр) и обладая безупречной памятью, он очень быстро стал корифеем в изучаемой им области знаний и завоевал репутацию большого знатока марксизма[63]. Его серия статей «Анархизм или социализм?», написанных в 1906–1907 годах, дает представление о глубине его знаний и его твердой приверженности марксистскому мышлению. Марксизм изменил его мировоззрение и привнес новый смысл в его жизнь – жизнь, полную разных видов борьбы, среди которых главное место занимала борьба классовая.
Джугашвили был одним из самых активных членов Бакинского комитета, хотя и находился под постоянным надзором полиции. Ему всячески помогал старый друг – деятельный большевик Серго Орджоникидзе. После девяти месяцев напряженной работы оба эти грузина попали в сети царской охранки. «25 марта сего года членами Бакинской сыскной полиции был задержан неизвестный, назвавшийся […] Каносом Нижарадзе, у которого при обыске была найдена переписка партийного содержания», – отмечается в донесении начальника Бакинского жандармского управления от 3 апреля 1908 года[64].
Кобу посадили в Баиловскую тюрьму, находящуюся в Баку, и он пробыл там до начала ноября. Семен Верещак вспоминает о том, как он увидел Джугашвили на Пасху: солдаты Сальянского полка избивали всех без исключения политических заключенных, пропуская их сквозь строй; Коба шел, не сгибая головы, под ударами прикладов, с книжкой в руках. Он прошел через это испытание со свирепым и высокомерным взглядом[65] и никогда не забывал потом об этом унижении. Его затем приговорили к двум годам ссылки в Вологодскую губернию. Началась уже привычная для него рутина: его вместе с другими ссыльными конвоировали из одной тюрьмы в другую, и в каждой очередной тюрьме к ним добавлялись новые ссыльные. После того как он прибыл в январе 1909 года в Вологду, его направили в небольшой городок Сольвычегодск. Он снова отправился в путь и следовал по этапам, иногда пешком. Восьмого февраля 1909 года он заболел тифом и оказался в больнице в Вятке[66]. Лишь 27 февраля он наконец-таки добрался до Сольвычегодска.
Там он снял у одного из местных жителей комнату и, как и все другие ссыльные, занимался в основном тем, что ходил на охоту, ловил рыбу, читал и писал. Он жил на небольшое пособие, которое царское правительство выплачивало ссыльным, однако этого пособия было явно недостаточно для того, чтобы выжить в условиях сурового климата. Большинство ссыльных жили на деньги, которые им присылали друзья или родственники. Сталин был среди них самым бедным: имевшиеся у него родственники не могли оказать ему сколько-нибудь существенной материальной помощи, и, кроме того, даже и в этот тяжелый период он абсолютно ничего не просил у своей матери. Он приспособился к суровым условиям, в которых ему довелось оказаться, и даже умудрился написать во время этой своей короткой ссылки статью.
Когда он в июне сбежал, его побег стал поводом для установления за ним особенно тщательной слежки. «Приехавший, скрывшийся из Сибири, сосланный туда из Гори, социал-демократ, известный в организации под кличкой “Коба” или “Coco”, работает в настоящее время в Тифлисе, – указывается в донесении, полученном Бакинским жандармским управлением и датированном 27 августа 1909 года. – Завтра из Балаханов приедут вместе с Роруа, Мачарадзе и Джапаридзе, около 9 часов утра можно будет увидеть [их] на Балаханском вокзале». Все полицейские были предупреждены о появлении этого субъекта, считавшегося очень опасным. Было также получено сообщение: «Он был в Областном комитете представителем от Бакинской организации и несколько раз побывал на съездах. Здесь он займет центральное положение и сейчас же приступит к работе». На это сообщение наложили резолюцию: «Принять меры к опознанию, после чего “Коба” будет взят в постоянное наблюдение»[67].
Двадцатого ноября 1909 года он фигурировал в очередном донесении под псевдонимом «Оганес Вартанович Тотомянц» как один из руководителей партийной организации Баку[68]. Двадцать третьего марта 1910 года его в конце концов снова арестовали – но уже под именем Захара Меликянца – и снова посадили в Баиловскую тюрьму. Его наказали за побег и 23 сентября отправили к месту ссылки, в Вологду, где ему надлежало отбыть оставшийся срок под наблюдением полиции. Кроме того, в связи с революционной деятельностью Кобы во время его незаконного пребывания в Баку ему запретили проживать на Кавказе в течение пяти лет[69].
Таким образом, в октябре он снова оказался в Сольвычегодске. Он написал оттуда ставшее впоследствии широко известным письмо Владимиру Бобровскому относительно теоретических дискуссий, начавшихся между блоком Ленина и Плеханова с одной стороны и блоком Троцкого, Мартова и Богданова – с другой. Данные дискуссии ознаменовали собой разрыв между теоретическими спорами революционеров, находящихся за границей и живущих в довольно комфортных условиях на Западе, и «черновой» работой революционеров-практиков, которые в большинстве своем прозябали в царских тюрьмах или в ссылке. Рискуя вызвать недовольство Ленина, Джугашвили – будущий Сталин – без каких-либо колебаний назвал данную теоретическую полемику «бурей в стакане воды». А еще он пожаловался на свою вынужденную бездеятельность: «А у нас здесь душно без дела, буквально задыхаюсь». Данное письмо было перехвачено полицией, неусыпно следившей за всеми действиями революционеров[70].
Внебрачный сын
В начале 1911 года Сталин снял в Сольвычегодске комнату у Марии Кузаковой – вдовы, воспитывающей пятерых детей. Эта сильная и умная женщина, которая была намного старше своего молодого постояльца, сумела оказать ему моральную и прочую поддержку, необходимую для продолжения его революционной деятельности. Каждая попытка побега, предпринимаемая Кобой, вызывала у нее беспокойство: она боялась, что он когда-нибудь, пытаясь сбежать, утонет при переправе через реку – как, бывало, тонули другие ссыльные. В результате возникших между Иосифом и Марией непродолжительных близких отношений в ее простенькой избе в 1912 году родился мальчик, которого назвали Константином; ему дали отчество по имени уже умершего мужа его матери – Степанович. Уже с самых юных лет его характерная кавказская внешность стала контрастировать с внешностью его сверстников – белобрысых жителей Севера. Этот внебрачный сын, рождение которого семейная легенда увязывала с пребыванием Сталина в ссылке в Туруханске, в действительности был «плодом» предыдущей ссылки Кобы. Среди ссыльных революционеров его вскоре начали узнавать. «Так это ты сын Джугашвили? Похож, похож…» – сказали ему как-то раз, когда он, еще будучи ребенком, играл с другими детьми на пустыре. Он после этого попытался узнать тайну своего рождения. Когда он стал расспрашивать свою мать, та, будучи человеком благоразумным и осторожным, ответила ему: «Ты мой сын. А об остальном ни с кем никогда не говори».
Этот сын, существование которого Сталин замалчивал, но которого он никогда не терял из виду и которому вскоре начал помогать, стал государственной тайной – пусть даже о ней и знали все. До того, как массовые репрессии закрыли всем рты, этого сына Кобы, когда он блестяще сдал экзамены, окликнул его комсомольский секретарь: «Ну, сын Сталина, отец-то теперь будет доволен». Константин Кузаков испугался и, следуя совету своей матери, стал избегать разговоров о том, кто его отец.
Сталин, являясь, пожалуй, самым скрытным среди всех исторических деятелей в отношении своей личной жизни, упомянул, однако, имя матери своего внебрачного сына в одном из своих «Сочинений»: в нем написано, что с марта по июнь «в Сольвычегодске у И. В. Сталина (в доме М. П. Кузаковой) производятся неоднократные обыски»[71].
