Святослав Рыбас - Красавица и генералы
Пока стояли в Шенджи, он нашел Нину, поговорил о походной жизни, расспросил о Старове. Студент был еще жив, но от него исходил тяжелый дух нечистот. Нина не захотела приближаться к нему, ее ждали другие раненые.
- Помнишь Ушакова? - спросила она устало. - Под Усть-Лабинском ему оторвало ногу... Ты поговори, я пойду.
И Виктор стал разговаривать с однополчанином, не думая, чем это закончится.
- Помоги! - взмолился Старов, тараща кровянистые глаза. - Это не грех, помочь избавиться от мук. Застрели меня! Не бойся...
- Вот теперь мы возьмем Екатеринодар, - сказал Виктор. - А там положат тебя в больницу и вылечат. Ну держись. Я еще приду.
Его подмывало снять с плеча винтовку и выполнить просьбу бедного Старова, но сдерживал страх перед неведомым. Кто был в праве гасить эту жизнь, которая еще билась в живых глазах?
- Стой! - попросил студент. - Почеши мне голову. Чешется - спасу нет.
Виктор просунул руку под его затылок, жирные свалявшиеся волосы легли ему в ладонь. Стало неприятно и неловко оттого, что он брезгует.
- Хорошо, - произнес Старов. - Спасибо. Я всем противен...
Виктор вытер руки о шинель и подумал, что никогда не придет сюда, такое нельзя выдержать.
Старов заговорил о своих родителях. Надо было выждать паузу и уйти.
- Он погиб, - рассказывал Старов об отце. - Где-то в Польше... У нас дом в Ростове. Я единственный сын. Еще две сестры. Младшие... Матушку жалко...
- Мне уж надо идти, - сказал Виктор.
- Спой мне что-нибудь. "Разродимую сторонку", - попросил Старов.
- Я слов не знаю, - ответил Виктор. - Хочешь, "По Дону гуляет"?
- Тогда я сам, а ты слушай, - сказал Старов, закрыл глаза и, выждав паузу, запел:
Ой, да разродимая ты моя сторонка!
Ой, да не увижу больше я тебя...
Он стонал и гудел, а когда дошел до слов: "Не печалься, родная мамаша", - не выдержал, заплакал.
Виктор, больше не колеблясь, сорвал винтовку, передернул затвор.
- Давай, - сказал Старов.
Виктор выстрелил, из головы Старова вылетели черные брызги.
Виктор отшатнулся к выходу, с ужасом глядя на полувывалившиеся старовские глаза и понимая, что натворил что-то непоправимое. Сейчас должны прибежать на выстрел и арестовать убийцу. Но разве он убийца?
Пришла Нина и какой-то мужчина с погонами военного врача, спросил его, зачем он стрелял, и накрыл покойника с головой.
- Идите в свою часть, молодой человек, - сказал мужчина. - Вы ни в кого не стреляли. Он умер сам.
- Он просил меня, - вымолвил Виктор. - У него голова чесалась, я почесал ему голову... Я сперва не хотел стрелять...
- Идите в свою часть, - повторил мужчина злым голосом.
Виктор вышел из сакли, присел возле стены, поставив между колен винтовку. Над серо-бурыми горами в яркой синеве медленно летел орел. Неподалеку сильные голоса пели кубанскую песню; потом их сменили другие голоса с донской песней. Он слушал и не слушал, мысленно скитаясь где-то рядом с кружившим орлом. Затем его будто пронзило словами:
Мы пробили стену, пошли на "ура"!
Били да рубили, крепко ранили,
Назад возвращались - сильно плакали.
Наши друзья-братья ранены лежат,
Руки, ноги нету, все смерти хотят.
Он встал и пошел туда, где пели, как будто там был Старов.
Ранним погожим утром армия, преследуемая с трех сторон красными, двинулась на станицу Новодмитриевскую. В Новодмитриевской было два полка большевиков, и их следовало выбить к вечеру.
Светило солнце, синели горы, и пахло настоящей весной.
Но скоро весна исчезла. Подул западный ветер, небо заволокло черно-синими тучами.
Из головы колонны доносился властный голос, требовавший ускорить движение.
Хлынул холодный дождь.
Сперва казалось, что беда невелика и к ней притерпятся. Но дождь не стихал, а хлестал косыми струями, пропитывая шинели и гимнастерки. Потом к дождю прибавились снег и град, а при ледяном ветре буря обрушилась на армию. Пешие колонны побелели от смерзшегося снега.
Взводный подполковник Бударин поворачивался назад, подбадривал юнкеров, его усы повисли двумя сосульками, из красного рта рвался пар, а ледяная корка пластами отваливалась с башлыка.
Шли без дороги, прямо по липкому глинистому киселю, взбираясь на предгорные холмы. В Новодмитриевской ждал желанный бой. Что с того, что там свыше двух полков, которые будут сражаться не на жизнь, а на смерть, чтобы не уступить теплых углов? Новодмитриевская все равно будет взята!
- А ну, братцы, припряжемся! - крикнул Бударин. Впереди на взвозе заскользила артиллерийская шестерка, две лошади упали, орудие развернуло боком, и вся упряжка грозила перевернуться. Нижние колеса пушки и передка удерживали несколько артиллеристов в желтых от глины шинелях. Ездовой поднимал упавших лошадей, с грив которых свисал лед, а над вспотевшими боками клубился пар.
- Давай! - крикнул Бударин.
Виктор уцепился за мокрые, скользкие спицы колеса. Руки схватило ледяным, сапоги заскользили, все тело напряглось и заныло. В лицо било бурей. Повернувшись щекой к ветру, он сквозь слезы увидел рядом полузакрытое башлыком лицо с раззявленным в натужной гримасе ртом и красные пальцы с выдавленной между ними жидкой грязью. Это был студент Феоктистов, сосед покойного Старова по строю...
Колесо стало подаваться. Лошади жалобно ржали, словно умоляли пощадить.
- Давай! - гремел голос Бударина.
Виктору показалось, что на них откуда-то смотрит брат Макарий, как будто хочет помочь.
Пушку поставили, вкатили на холм, а ощущение родного брата осталось. За спиной оставалась родина, а впереди гибель. Это было ясно. Сжавшись, шла белая пехота.
Выведя из Шенджи свою армию, Корнилов отправил обоз на дневку в станицу Калужскую, где стояли основные части Кубанского войска. Кубанцы же по его приказу должны были покинуть Калужскую и поддержать добровольцев, ударив по Новодмитриевской.
От Шенджи до Калужской было пятнадцать верст. Обоз вышел, когда светило весеннее солнце и над далекими горами вытягивались маленькие облака. Санитарная двуколка, где лежал Ушаков, шла впереди Нины, и ей был хорошо виден красный крест на брезентовой крыше. Нина просила, чтобы ее перевели туда, но ничего из этого не вышло, ибо сестра из той двуколки не пожелала ехать в открытой подводе. Но может быть, это было к лучшему. Ушакову ампутировали по колено раздробленную правую ногу, и он до сих пор находился в полубредовом состоянии, то требуя поднять и показать его отнятую ногу, то проклиная всех окружающих.
После Усть-Лабы Нина на каждой остановке подходила к нему, и всякий раз, услышав ее голос, он грубо прогонял ее. Она видела в этой беде отмщение ей за бедного Сашу Колодуба, потерявшего ногу под Новочеркасском.
