Аркадий Малер - Константин Великий
41. Новый Рим
После освобождения Рима от Максенция в 312 году Константин недолго и нечасто был в Вечном городе. Его чаще можно было встретить в столицах всех четырех префектур, каждая из которых все больше претендовала на роль главного города всей Империи и имела свои объективные и субъективные преимущества.
Для защиты государства от галлов и германцев императору нужно было находиться в Трире (Августе Тревороруме), который откровенно называли «северным Римом». В 317 году император переезжает в Сердику, поскольку сдерживание нашествий готов и сарматов становится более актуальным, оставив Трир на семнадцатилетнего цезаря Криспа. В 324 году, после победы над Лицинием, Константин переезжает в Никомедию, оставив Сердику на семилетнего цезаря Констанция II. Когда не станет Криспа, то Триром и Арлем — южногалльской столицей Империи — будет номинально управлять первый сын Фаусты, восьмилетний Константин II, назначенный в свое время цезарем вместе с Криспом. Разумеется, дети поначалу управляли своими префектурами как носители царственной десницы, ставящие свою подпись под теми документами, на которые укажут взрослые. Не надо также забывать про Медиолан и Аквилею, два города на самом севере Италии, давно конкурирующие и намекающие на роль новой столицы, а также Фессалоники, давно приглянувшиеся Константину. Распыленность единого политического центра Империи была хорошо заметна при Константине, вынужденном мобильно реагировать на новые геополитические вызовы, перемещаясь из одной «столицы» в другую. Если возможно предположить отношение Константина к вопросу о том, где, в конце концов, должна быть столица Римской империи, то можно совершенно точно констатировать два основных, строго взаимосвязанных критерия этой новой дислокации.
Первый критерий — столица не должна быть в Риме, потому что он символизирует все то ветхое, инертное, фригидное начало римской цивилизации, воплощенное в декоративном Сенате и снобистском населении, утративших вкус к великим свершениям настоящего и будущего и живущих только прошлым. У Константина и римлян было принципиально разное понимание смысла римской исторической миссии. По меньшей мере, Константин считал, что смысл Рима в Империи, а римляне считали, что смысл Империи в Риме. В личном отношении Константин не был большим поклонником этого города. Скорее всего, Вечный город многим разочаровал его после победы над Максенцием, а впоследствии там ему пришлось отдать самый жестокий приказ в своей жизни и совершить своими руками самое страшное преступление, поэтому город вызывал негативные ассоциации и хотелось обновления — обновления всей жизни. Наконец, самое главное обоснование необходимости новой столицы проистекало из ее сущностной задачи быть центром нового мира, Новой Римской империи, основанной на ценностях Нового Завета, а не мифической «традиции предков». Поэтому решение перенести столицу с каждым годом все больше созревало у Константина, и оставался только вопрос — куда переносить? Второй критерий — столица должна быть на Востоке Империи. Этот вывод напрашивался сам собой, как только трезвый политической взгляд пробегал по всем опорным точкам государства и видел, что Восток Империи представляет больший интерес, чем все остальные стороны. Действительно, с Запада Империи ничего не угрожало, но на Западе, равным образом, не было ничего интересного. Западные границы Римской империи совпадали с границами континента, за которыми открывался бесконечный океан, ничем не опасный, но и ничем не интересный, и должны пройти еще тысяча двести лет, чтобы это мнение изменилось. С Севера Империи, из Британии, Галлии, Германии, угроза была постоянна, но это была угроза варваров, которые ничего не могли дать Империи, кроме своей физической силы, а оставлять столицу в Трире только для того, чтобы останавливать и окультуривать варваров, было просто неинтересно. Идея перенести столицу на Африканский континент выглядела бы экстравагантно, тем более что там уже существовали римские города-порты «международного значения» — Карфаген, Лептис Магна, Кирена и, наконец, сама Александрия, не уступающая Риму ни в чем-то, а в чем-то даже и превосходящая его, но было два очевидных возражения, в зародыше убивающие эту идею. Во-первых, римляне все-таки мыслили себя европейцами — не в том, конечно, идеологическом смысле, который возникнет в Новое время, а в смысле геополитической идентичности континента, который находится к северу от Средиземного моря и к западу от Эгейского моря и Пропонтиды (Мраморного моря). Исторической антитезой этой античной европейской (грекоримской) идентичности являются не хаотичные варвары, а варвары организованные, то есть такие варварские страны, которые способные оказать сопротивление Европе и даже покорить ее. В Азии это — Персия, в Африке это — Карфаген. И так же как национальное самосознание греков в определенной степени было связано с негативной идеей не быть похожими на Персию, и национальное самосознание римлян заставляло их не быть похожими на Карфаген. Перенести столицу в Африку означало предать собственную идентичность, «сдать Энея на пожертвование Дидоне». Во-вторых, даже если отвлечься от идеологической составляющей этого неприятия, поменять любой город Западной Европы на любой город Северной Африки не было никакого смысла — минусы были бы те же, пришлось все время заниматься сдерживанием местных варваров, то есть берберов и мавров, а плюсов никаких. В общем, Африка даже не рассматривалась. Оставался Восток.
Для античного Запада Восток был бесконечным миром миров, источником постоянной опасности и одновременно объектом постоянного интереса. Единого Востока не было никогда, как не было никогда единой Азии. Европейские люди с каждым новым историческом витком все больше осознавали свою общую идентичность и общие ценности, пусть даже смутно и неуверенно, но определенная интуиция общности у европейцев была всегда. Образованные римляне могли не любить греков, но в конфликте Греции и всех остальных они всегда были за греков. Равным образом образованные греки могли не любить римлян, но в конфликте Рима и всех остальных они всегда были на стороне Рима — во всяком случае, после того очевидного греко-римского культурного синтеза, который произошел во второй половине II века до н. э. В этом смысле очень важно подчеркнуть, что нет Востока и Азии как таковых, как каких-то цивилизационных целостностей, в отличие от Запада и Европы. Можно сказать, что «Восток» — это миф, придуманный Западом, а «Азия» — это миф, придуманный Европой. В этом контексте «Азия» — это все то, что не-Европа, пусть даже внутри самого азиатского космоса есть очень много различий. Но именно этот космос бросал цивилизационный вызов Европе, и столкновение с ним было на памяти у каждого поколения греков и римлян. Крупнейшим представителем Азии со времен зарождения первых греческих полисов была Персидская империя, геополитический наследник Вавилона, гроза всего азиатского пространства от Леванта до Индии.
