Мария Вега - Ночной корабль: Стихотворения и письма
Огорчает только то, что и Вы подхватили какой-то мерзкий вирус. Берегите себя, Вы нужны ВО-ПЕРВЫХ – мне, а во-вторых поэзии и грамотному человечеству в неисчислимых поколениях.
Обнимаю и целую, моя дорогая Львица.
Ваша Вега
78.
11 января 1977
Дорогое девятое чудо света!
(Это не от безграмотности: восьмое для меня – Россия). Бесконечно благодарю за скрепки и папки. Надеюсь всё это в ближайшее время пустить в ход. Не всё же мне глотать антибиотики и лежать в постели! Как Вы знаете, окаянный Бегемот в начале этого месяца наслал на меня «нечто», оказавшееся крупозным воспалением легких, но я все-таки, кажется, вывернулась в очередной раз из его цепких лап. Послав антибиотики ко всем чертям, кипячу мышиные, то бишь медвежьи ушки, а тем временем вокруг идут грандиозные приготовления к юбилею нашей Тапочки Ломиной, она же – Лапочка Томина. Сама юбилярша разболелась и начинает бояться, что, отпраздновав 17-го день безумия, умрет, проводив последнего гостя. Теперь количество приглашенных выросло до 32-х и в банкетном зале мобилизуется вся посуда, и не хватает мест за столом, так что приставят еще один, для молодежи…
Я решила напугать всех, надев – в первый раз – сиренево-розовое платье и серьги нашей Моны Лизы. Ничего об этом не говорю, пусть увидят и замрут. Тапочке сказала, что буду в брюках.
Кроме переживании с юбилеем, я и в другое безумие была вовлечена, но это уже совсем другого сорта. Мне принесли и на несколько дней оставили две тетради поистине замечательных, талантливых рисунков с абсолютно сумасшедшими текстами, которые нельзя назвать стихами, а другого слова не найти, стоит рассказать.
Знаете ли Вы, что у Зинаиды Гиппиус оказались две сестры, о существовании которых она всегда молчала, вероятно потому, что они сознательно остались в России. Обе были «странными», но одна просто странная, экстатически-религиозная, а другая – тоже экстазная, но еще и с чертовщиной, звали ее Татьяной. Ее чертовщина выливалась в рисунках, – в зарисовках ее видений, в обществе которых она буквально жила днем и ночью, а к этому надо добавить не только подлинно большой талант, но и мастерство ,так как эта Татьяна кончила Академию Художеств.
После очень запутанной и дикой истории сумбурной жизни с арестом в царское время, за «левизну» и революционность, она уже порядочно в возрасте, пережила блокаду, спаслась на свою родину, в Новгород, где ее приютила церковь Сергия Радонежского, дав ей каменную конуру, без окна, с каменным одром, на котором она и провела годы, абсолютно нищая и больная. Можно было отапливать церковь и как-то согреваться, но где было взять силы для пилки огромных чурбанов, валяющихся во дворе? Она и ее подруга, умершая раньше Татьяны, спали на каменном ложе, прикрытом тряпьем, и питались отбросами. Сразу после войны Татьяну неожиданно «открыли» и, как могли, поддержали ее: кормили, одели в теплое и выхлопотали ничтожную пенсию, натащив в ее закуток молодых парней, которые пилили чурбаны и топили церковь и закуток, устраивая там костер. Татьяна очень скоро умерла, а в бывшей квартире ее родителей, в каком-то подвале нашлись две тетради ее рисунков, относившихся к 1912-17 гг. Тетради были отсыревшими, заплесневелыми, страницы склеенными, но их бережно очистили, выбросили непоправимое, как-то переплели и теперь всё это очень прилично выглядит.
Что же это такое? Первая тетрадь называется «Гнусье», а первый ее раздел «Их песни». К каждому рисунку — текст, написанный от руки. Когда мне объяснили, что это не стихи, а то, что она слышала, когда рисовала тех, кто ей являлся, то мне стало ясно вскоре, что смотрящему на «гнусье» и самому хочется запеть именно этими странными словами, которые никак не придут в голову нормальному человеку и в которые нельзя не верить, – настолько они в ритме рисунка. Вторая тетрадь озаглавлена «Город. Сны». Смотришь и понимаешь, что это не выдумано, – такого не выдумать, да и зачем? Ведь это было только свое, для себя, в каком-то необыкновенном вдохновении. Ее «гнусье» делится на «зеленых», «закатных», «ночных» и удивительных «второзакатных». Но как хороши рисунки! Вот, например, пустое вечернее поле, в бледных тонах, болотце, вдали бледный закат, В поле лежит крошечный бледнорозовый ребеночек, и над ним склонились две «закатные», тоже легкие, длиннорукие, выгнутые, как растения. Они рассматривают спящего ребеночка. Их песня:
А у нас гостик,
Белохвостик.
Но почему он розовый?
Почему он голый?
От этого рисунка огромная печаль, какая-то безнадежность, и дело не в сюжете, который понятен: они прокляты, их тянет к людям, к которым нет доступа, они хотят этого настоящего ребенка, а не уродца зелененького с хвостом, в болоте, какие появляются на рисунках время от времени… Такая тяга к людям и дальше встретится: огромный, толстобрюхий не то черт, не то леший, весь поросший травой, высоко в воздухе держит маленькую черную таксу, а поодаль, на коленях в траве, такая же серо-зеленая «закатная», похожая и на мадонну, и на рыбу, смотрит молитвенно на собачку огромными пустыми глазами. Это называется: «Радуются». Объяснение в их «песне»: «Как хорошо простое человеческое зверье!» – больше ничего. Или еще: девушка, привязанная своими не то волосами, не то лианами, к стволу уродливого, обгорелого дерева, над каменистым обрывом. К ней подползает что-то черное, то ли скорпион, то ли бесенок. «Нет спасения».
Есть и просто старухи, одна другой ужаснее, так, например, «Теточка» (почему не тетушка?). Она жирная, с двойным подбородком, в чепце и в красной шали. Из-под шали протянула пухленькие белые ручки. У нее ужасное лицо: прищур, как прицел, улыбочка, от которой тошно, а наверху – «песня Теточки»:
Убегу, улечу, уплыву…
Шишш! Не убежишь!
Шиш! Не улетишь!
Шиш! Не уплывешь!
Держат тебя лапки,
Мои лапки,
Теточкины лапки.
Но не могу же я всё перечислить, всех этих отверженных: кишащих в природе, умирающих от страха и печали, один другого одна и другой выразительнее! Ну, как опишешь «зеленую», сидящую на берегу тинистого пруда? Она опускает ногу в воду, на лице ужас, и сразу не замечаешь, что нога-то у нее заканчивается зеленой перепончатой лапой. Я хотела бы рассказать не сюжет, а картину, но разве расскажешь словами хотя бы скрипичный концерт Чайковского?..
Постепенно продвигаясь по дороге развития рисунков, конечно, понимаешь в них и в «песнях», что в основе всего страшная покорность безвыходности и невозможности выйти из стоячих болот… Из «Снов» я только об одном скажу, уж очень он силен и напоминает мне видения Володи Злобина, называвшего себя «проклятым поэтом». Этот «Сон» — длинная вереница страшных старух и калек, прижавшихся друг к дружке на длиннейшей скамье, в прекрасно переданной бесконечной перспективе. Они сидят перед несколькими наглухо запертыми желтыми дверьми и чего-то терпеливо ждут. Терпенье и обреченность в их позах, в оцепенении. Название сна: «Ночь в Казначействе в царское время».
