Геннадий Барабтарло - Сочинение Набокова
Мне кажется, такая постановка вопроса резервирует для переводчика слишком важное место, несвойственное этому сравнительно нетщеславному роду филологической деятельности, к которому после происшествия, описанного в одиннадцатой главе Книги Бытия, приходится часто прибегать. Но только в колоссальном истребительном и вместе перевоспитательном лагере СССР, переводчик, но известным всем причинам, сделался довольно заметным лицом, чем-то вроде раздатчика баланды. Составились товарищества, под-союзы, секции, с привилегиями, соизмеримыми с таковыми советских писателей-хлеборезов, которые, правда, обычно уступали переводчикам в отношении нравственности, таланта и общей культуры. Установилось даже учение об особенной советской школе перевода, может быть по модели фигурного катания, женского дискометания или шахмат. В остальном же мире (как оно впрочем было и в России) имя переводчика набирается петитом и до него никому кроме близких нет дела, как нет никому дела до имени толмача на переговорах или посольского драгомана, и это совершенно естественно и так и должно быть. (Впрочем, я не имею здесь в виду переложения поэзии, где нередко случалось, что дарование и мастерство переводчика превосходили и покрывали собою вялый оригинал.)
Занятие переводчика скромное, и трудность его не только техническая, но и психологическая, т. к. всего труднее удержаться от самонадеянного соблазна подправить оригинал в провисшем или просто слабом его месте. В этом отношении переводить недоконченную и недоделанную вещь весьма и весьма соблазнительно, в самом прямом, т. е. дурном смысле этого слова.
Что до общего замысла, который в случае «Лауры» скрыт от нас, то я думаю, что, не зная его, переводить вместе и затруднительней, и в некотором отношении проще, по причине, которую я упомянул раньше.
2.Российское информационное агентство, 8 ноября 2009 (день знаменательный). Вопросы прислала Светлана Вовк.
Стало ли это произведение открытием для вас, увидели ли вы в нем другого Набокова?
Есть важная психологическая разница между тем, как читаешь книги умершего писателя, и как — живого, книги, написанные прежде чем их читатель научился читать, и новые, сочиненные в прошлом году, а ты как раз в мае слонялся по Елисаветграду, подбирая стихи когда б вы знали из какого сору, или осенью пытался написать нечто вразумительное об этом самом писателе у себя в Покровских Выселках. Для меня первой такой свежей книгой Набокова, т. е. написанной когда я уже прочитал немало его прежних книг, был его последний роман «Посмотри на арлекинов!», напечатанный в 1974 году, а в следующем провезенный в Москву мимо таможенных клешней нашей английской приятельницей. Я тогда начал было переводить «Пнина», и мне эта новая книга стала лексическим пособием. (Кстати сказать, мне случилось прочитать в нескольких отзывах о недавнем втором издании этого перевода, будто я положил на этот труд 25 лет! Это смешное недоразумение. Я просто переделал свой старый вариант к 25-летию первого издания, на что ушло три месяца).
И в этом вымысле о вымыслах, которые Набоков там называет арлекинами, я действительно услышал иной его голос, словно на терцию ниже привычного, и эта новизна как-то связана была с обновленным сознанием того, что он вот теперь живет на берегу Женевского озера и кто знает что он сочиняет именно в эту минуту. Это я узнал в точности через шесть лет, от его вдовы, сидя в его кабинете в гостинице на берегу озера, но прочитал это недописанное сочинение гораздо позже. И опять его голос показался сначала незнакомым, и может быть еще ниже тоном. Но но многократном перечитывании кожа прозы растягивается, и теперь уже почти нигде не теснит.
Можно ли считать этот роман одним из самых сильных произведений Набокова? И что вам наиболее близко из творчества Набокова?
«Лауру и ее оригинал» в ее настоящем виде нельзя называть романом и сравнивать с другими. Если бы нам от «Гамлета» достался только первый акт, черновик монолога о самоубийстве, инсценировка «Мышеловки», да последняя сцена, а засим — молчанье, то можно ли было бы считать ее в числе лучших шекспировых пьес? Это — фрагменты романа, или лучше сказать фрагменты из романа, потому что сама книга уже существовала в воображении автора со всей своей архитектурой и интерьерами, но записана была только на треть или четверть, причем большею частью не подряд. В ней нельзя узнать главного в романе — композиции: внутреннего соотношения частей, расположения частностей, тематических переходов, перемычек начал и концов, т. е. нет замкнутой энергетической сети, приводящей в согласованное движение все сочинение.
То, что написано, написано сильной, самоуверенной рукой не заботящегося о чужом мнении мастера. Это — второй или третий черновик (где и первый). Там немало провисающих мест, которые Набоков, вне сомнения, укрепил бы при переписывании, и много превосходных, быстротечных, мелодичных и точных описаний, напоминающих виртуозную ксилофонную игру. Мой перевод непроизвольно сглаживает слабости оригинала, но не в силах воспроизвести всех его стилистических достоинств.
Возвышенное слово «творчество» в приложении к художественному труду вошло в моду приблизительно тогда же, когда и намеренно и подчеркнуто сниженное «работа» в том же применении: в начале XX века. И то, и другое — метафоры, причем несовместимые, одна выспренняя, другая — ложно-скромная, и обе неверные, и ими нужно было и тогда пользоваться крайне осторожно, как всякими переносными смыслами, а теперь, износив их до дыр, их, по-моему, следует вовсе избегать. Старый букварь прав: работают рабы, пишут писцы, творит Творец. Помню стрекот пишущих машинок, доносившийся до прохожего из открытых окон «Дома творчества» советских писателей в Переделкине, где эти пишущие машины работали.
Я склонен оценивать не отдельные вещи Набокова порознь, а их сумму, как некоторое одно огромное произведение, в котором составляющие его романы суть части или главы, сочиненное с известной автору изследовательской целью. Если это одно большое сложно-сочиненное произведение позволительно разделить на два, на русское и английское, то первое, в силу естественной привилегии наследства, окажется мне ближе второго.
Согласно предположениям специалистов по творчеству писателя, в последнем романе Набоков описывает эротические сцены еще более откровенно, чем в «Лолите». Насколько эти описания важны для раскрытия темы романа, для полноты его содержания?
Хотел бы я знать, каким образом эти проницательные «специалисты по творчеству» могут предполагать что бы там ни было о книге, которой они пока не видели в глаза. Такая дичь невольно наводит на мысль об их настоящей специальности.
