Антология - Есенин глазами женщин
Сижу и жду. Милые девочки из студии Айседоры феями пронеслись по сцене, невесомые, легконогие создания в белых прозрачных одеждах. Очень красиво, большой художник отобрал и скомпоновал движения танца, чтобы получилась такая воздушная гирлянда.
Но вот и последний заключительный номер – «Интернационал». На сцене очень много красного: и свет, и флаги, и просто красные полотнища. На сцене она – Дункан. По сцене мечется старая женщина, обнажив висящие дряблые груди. Господи, почему это – «Интернационал»? Дряблые ноги и позы классических богинь, в которых каждое мгновение застывает танцовщица, не пленяют и не радуют. Мы сами очень молоды, очень эгоистичны, не верим, что сами будем стары и не прощаем никакой попытки, которая не приводит к победе. Да, танцовщица не победила, и потому апофеоз награждается жидкими аплодисментами, и публика идет к выходу, обмениваясь нелестными замечаниями по адресу голой старухи. Кое-кто пытается защитить танцовщицу, ее новаторство, ее попытку воплотить в танец революционный гимн; переговариваясь, выходим на улицу, темно, народ разбредается по домам, даже спора не вышло. Впрочем, и так все ясно. Еще один низвергнутый идол.
Сергей никогда больше не заговаривал со мной о Дункан. Говорили, что он от нее прятался, скрывался, – но только слухи, сам он, повторяю, никогда больше ни словом, ни намеком не напоминал о своей любви, о страстном увлечении несомненно яркой женщиной и талантливой танцовщицей Айседорой Дункан.
* * *Сергей Александрович знал очень хорошо, что чтением стихов он просто обезоруживал человека, и потому всякий раз, когда были причины на него не только сердиться, но даже гневаться, он входил в квартиру, будто ничего не произошло, и с места в карьер сообщал, что он написал новые стихи, или просто начинал читать свои старые стихи. Гнев проходил, испарялся, и он считал себя амнистированным. Есенин охотно читал стихи везде: будь то поезд, улица, квартира, он читал даже в ночлежке, куда потянула нас неудержимая молодость, властно познававшая мир даже с изнанки, а к тому же писатель Леонид Максимович Леонов, а тогда просто Леня, собирал материал для своего романа «Вор». Мы шатались по пивным, ели раков, пили пиво, которое всем было противно, к нам подходили какие-то люди, садились, разговаривали, выпивали заказанное нами пиво и отходили, некоторые прирастали к столу в надежде, что мы угостим их еще кружкой, но у нас было мало денег, и они, разочарованные, уходили. Однажды с нами пошел Кожевников, не помню, как его звали, не помню, откуда он взялся, но он очень решительно предложил пойти в знаменитую ночлежку «Ермаковку». Он сказал, что собирает сам какой-то материал, и мы пошли, слепо веря, что с нами ничего страшного произойти не может, и действительно ничего не происходило из ряда вон выходящего, при нас странные постояльцы ночлежки сдерживались, не ругались, старались изъясняться изысканным языком, картузом обметали нары, чтобы могли присесть. Их явно радовало наше доверие и открытое отношение к ним. Оживленной беседы не получалось, мы не знали, с чего начать разговор, а они смотрели на нас, непрошеных гостей, явно не понимая, зачем мы к ним пожаловали. Кое-кто пытался что-то спросить. Мы сказали, что среди нас Есенин, но они никак не реагировали. Мы перешли в комнату, где помещались женщины, и тут Сергей вдруг начал читать стихи. Читал очень хорошо. Его слушали женщины и мужчины, которые пришли следом за нами в женскую спальню. Стоявшая впереди женщина, пожилая и оборванная, плакала горючими слезами, слушая Сергея Александровича.
Мы прошли еще по нескольким комнатам, спустились этажом ниже, бледный Сергей был явно взволнован чтением, но больше не пытался ничего читать.
Когда мы покинули ночлежку, поэт, бывший с нами, товарищ Есенина, вдруг сказал:
– А эта женщина, которая плакала, она ничего не поняла…
– Почему? – встрепенулся Сергей.
– А потому что она совсем, совсем глухая. Я задержался и попробовал с ней разговаривать, так мне все сказали, чтобы я зря и не пытался, она все равно ничего не слышит.
Сергей насупился и всю дорогу домой промолчал. Он молча простился с нами и пошел.
А теперь мне кажется, что этот милый и славный поэт просто все придумал, чтобы рассердить Сергея Александровича, я все собираюсь его спросить, но помнит ли он, как это было в самом деле?
Женитьба Сергея Александровича
В один из ненастных летних вечеров мне позвонил Сергей Александрович и пьяным голосом просил непременно к нему подойти. Он жил тогда в Брюсовском переулке, вместе с Галиной Бениславской, сестрами Шурой и Катей.
Мне не хотелось идти к ним, было уже поздно, да к тому же голос Сергея… Все располагало к тому, чтобы не идти.
Через несколько минут опять звонок. И опять Есенин просит прийти и, как всегда, когда он пьян, начинает прикидываться, что его обижают и что им пренебрегают: «Я за тобой приползу. Пойми, что я женюсь и тут моя невеста…»
– Какая невеста? – спрашиваю я, удивленная и встревоженная его новыми выдумками.
– Толстая Софья Андреевна! – говорит он торжествующе.
Я не знала тогда, что внучку Льва Николаевича Толстого звали, как и бабушку, Софья Андреевна, и потому, смеясь, отвечаю:
– А Льва Николаевича там нет?
Сергей что-то бормочет, трубку берет Галя Бениславская и разъясняет, что действительно у них в гостях Софья Андреевна Толстая, поясняет, кто она, и просит непременно прийти.
Поднимаясь в лифте к дверям квартиры, в которой жили Есенины и Бениславская, я слышу, как играют баянисты. Их пригласил Сергей Александрович из театра Мейерхольда. Знаменитое трио баянистов.
В маленькой комнате и без того тесно, а тут три баяна наполняют душный, спертый воздух могучей мелодией, которую слушать вблизи трудно. Гармонисты, видимо, приложились тоже и потому стараются вовсю, широко разводя мехи баянов. Рев и стон.
За столом сидят Галина, Вася Наседкин, Пильняк Борис Андреевич, двоюродный брат Сергея[49], который за ним ходил по пятам, незнакомая женщина, оказавшаяся Толстой, Шура и Катя, сестры Сергея. Сам он пьяный, беспорядочно суетливый, улыбающийся, как падший ангел. Он усаживает меня между Пильняком и Софьей Андреевной. Сам садится на диван и с торжеством смотрит на меня.
Галина Артуровна встает и выходит по хозяйским делам на кухню, то принесет чистую тарелку, то закуску, хлеб. Она все время в движении.
Шура, Катя, Сергей поют под баяны, но Сергей поет с перерывами, смолкая, бессильно откидываясь на спинку дивана, но опять выпрямляется и опять поет. Лицо у него бледное, губы он закусывает – это показывает очень сильную степень опьянения.
