Виктор Розов - Удивление перед жизнью
«Вечно живые» в театре им. Ермоловой были поставлены в 1956 году под названием «Любить навсегда».…и через 50 лет во МХАТе им. Горького.
В роли Вероники — ее прообраз, моя жена Надежда Козлова.
Ставили «Вечно живых» и в Студии молодых актеров при МХАТе…
Мой отец Сергей Федорович Розов.
Моя мама, Екатерина Ильинична, старший брат Борис и я (в платьице).
А здесь я уже постарше и со мной моя радость — внук Иван
Почти вся семья: жена, внучка Настя, я, дочка Татьяна, зять Николай с котом Дымом на руках
Здесь я совсем молодой, и на руках у меня первенец — сын Сергей.
«Могикане МХАТа» — К. С. Станиславский и В. И. Качалов.
Молодые строители нового театра: Олег Ефремов, Анатолий Эфрос и я (как драматург).
Две женских судьбы, полностью отданных театру Великая Мария Бабанова…
…и Зинаида Захарова, актриса театра им. Ермоловой.
Марина Неелова и Петр Щербаков..
В «Современнике» шли многие мои пьесы. А какие актеры их украшали! Евгений Евстигнеев и Валентин Никулин,
Но и на другие театры пожаловаться не могу.
В ЦЦТ в моих пьесах играли Олег Ефремов и Валерий Заливин, Валентина Сперантова, Татьяна Надеждина и Геннадий Печников
Очень люблю «С вечера до полудня»…
…и не очень — «В день свадьбы».
Никогда не страдал и не страдаю вещизмом, но вещи возникали помимо меня.
Об этом таиландском сундуке пишу отдельно и подробно
мое изображение «в полный рост» мне преподнес Костромской театр им. Островского
Одним из первых мой портрет написал безвременно ушедший от нас художник Николай Богданов.
мягко пошла вокруг. Немножко растерян. Семеню ногами, напрягаюсь, чтобы выскочить вовремя. Не то выскочил, не то меня выбросило внутрь здания.
Швейцар:
— Вы к кому?
Я (в зобу дыханье сперло):
— В номер четыреста девять.
Молчание. Видимо, знак согласия.
Подхожу к лифту. Тоже ослепительная роскошь: красное дерево и бронзовая отделка. Ехать в нем считаю нахальством, — подумаешь, фон — барон! Поднимаюсь на четвертый этаж пешком.
Горничная на этаже:
— Вам куда?
В голове мысль: «Ага, опять застава! Тут‑то я и пропал!».
Я (стараясь быть храбрым, но голос слабенький):
— В номер четыреста девять.
Горничная (любезно):
— Направо, потом налево…
Чудеса! Просто «Сезам, откройся!»
Иду по коридору. Вот она, табличка на двери: «409». Одернув на себе рубашку (пиджака еще не носил: не было), пригладив рукой волосы (они в ту пору были), стучу. Слышу знакомый напевный голос Параши Жемчуговой:
— Войдите!
Вхожу, стою на пороге. Недоуменный взгляд хозяйки. Напоминаю о себе.
— A — а!.. Проходите! Реплика в сторону: — Мама, это костромской мальчик, о котором я тебе рассказывала. — Мне: — Витя, познакомьтесь, это моя мама.
И вот она, памятная встреча.
За круглым столом, заваленным листами бумаги, в кресле сидит очень полная, даже тучная пожилая (точнее, старая) женщина и что‑то вяжет из серой пушистой шерсти, а на плече ее черный громадный лохматый кот (позднее я узнал его имя — Маврик). Писательница Маргарита Владимировна Алтаева. Это ее книгу, тогда еще не написанную, сейчас, в 1972 году, в год столетия со дня ее рождения, читает лежащий над моей головой неведомый ей читатель, и Маргарита Владимировна как бы разговаривает с ним. Он, наверно, даже не знает, что Ал. Алтаев — это не мужчина, а женщина, и зовут ее Маргарита Владимировна.
Я никогда в жизни не видел ни одного живого писателя. Можно представить мое волнение и любопытство.
Маргарита Владимировна (не отрываясь от вязания и не сгоняя кота с плеча, с интонацией, будто я тут был вчера и бываю ежедневно):
— Садитесь, Витя, расскажите, как вы устроились в Москве… Люся, налей нам чаю. (Мне.) Присаживайтесь.
Идет разговор. А я невольно бегаю глазами по комнате, разглядывая жилище небожителя. Тогда, в те годы, для каждого из нас писатель был существом таинственным, особым, загадочным. Теперь, я знаю, есть люди, которые относятся к писателям предвзято, недружелюбно. Я, например, когда знакомлюсь в дороге с неведомыми мне людьми, на вопрос о моей профессии на всякий случай отвечаю уклончиво: литератор. Понимай, мол, как знаешь. А скажи: писатель, так и начнется! За все племя отвечать надо. А нечего греха таить: есть за кого и за что. И за ложь, и за полуправду, и за увертки, и за откровенную халтуру. И в книгах, и в журналах, и в театре, и в кино, и на радио, и по телевидению. И сейчас же бьют нашего брата Толстым и Тургеневым, Чеховым и Островским. Вот, мол, писали же люди этакое! Лепечешь в оправдание: дескать, Монбланов и Эльбрусов во все века — считанные единицы. «А где они теперь?» — припирают граждане… Словом, говорю: литератор. Может, подумают: преподаватель литературы — это куда легче…
Однако скажу: заметил я сейчас и одно печальное явление — неуважение к авторитетам.
— Академик.
— Ну и что? Подумаешь!
— Знаменитый артист.
— А! Знаем мы их!
Как же не припомнить старую пословицу: «Для лакеев авторитетов нет».
…Шарю и шарю глазами.
Первое впечатление — невообразимый беспорядок, даже кавардак. Никакой симметрии. Огромный сосновый шкаф, впритык к нему другой — красного дерева. Дальше узенький проход (в который Маргарита Владимировна из‑за своей полноты протискивается боком) и сразу же стеллажи с книгами. Эта вереница сооружений делит комнату на три неравные части. Где‑то там, за шкафами, в глубине, во тьме, виднеется край простой железной кровати. Из‑за стеллажей выглядывает старинный резной дубовый стол. На шкафах оттопыренные папки рукописей, с трудом стянутые черными или белыми шнурками. Маленький инкрустированный шестигранный столик, на котором стоит элементарная электрическая плитка. Стены увешаны фотографиями, рисунками, картинами, аппликациями. Голова курчавого итальянского мальчика. Большой портрет русской гарибальдийки Толиверовой. Пейзажи. Изображения лошадей. Индийский бог плодородия… Нет, это не безвкусное нагромождение предметов, забивающее мещанские или полуинтеллигентские квартирки. Это немые, но живые свидетели долгой и большой жизни. Каждый предмет связан с какой‑нибудь необычной историей. Он дорог не рублевой ценностью, он часть души, святыня.
