Красный лик: мемуары и публицистика - Иванов Всеволод Никанорович

Слухи и надежды

Слухами и надеждами, как и теперь, полна эмигрантская жизнь… Все французские эмигранты верят в интервенцию, верят, что за них вступятся все державы и, наконец, водворят их во Францию обратно. Слухи сильны до такой степени, что однажды некий де Марсильяк был командирован из Брюсселя в качестве адъютанта встречать в Остенде идущую для интервенции русскую эскадру; он просидел шесть недель в Остенде и никого не встретил… А в Брюсселе говорили, что вот-де и адъютант уже выехал… Значит, скоро!

Поведение эмиграции во время Наполеона

Сильная фигура генерала, консула и императора Наполеона, его охранительная политика, его расправа с революцией привела к тому, что эмиграция потянулась домой; но всё же он был революционной фигурой, и этого нельзя было забывать. Надо было примирение.

Вот стиль письма о разрешении вернуться домой, которое в то время пишет бывший член Учредительного Собрания Фосиньи одному своему могущественному другу:

– Вы победитель, я побеждённый, и, кроме того, я покорён… Я теперь старше на 12 лет… Мне предстоит увидеть свою жену, познакомиться с моими тремя взрослыми детьми… Вот вся моя политика. Сделайте, чтобы меня приняли в Кале, чтобы я там нашёл распоряжение, которое даст мне возможность проехать в Бургундию… Там у меня будет моя жена, мои дети, крыша над головой, небольшой клочок земли, и клянусь, вы ничего больше не услышите обо мне… Вы говорите на языке мудрости, примирения, человеколюбия, благородства. Примените же их ко мне, а то у меня эмиграция вот уже где сидит!..

Гордые монархисты постепенно сдаются перед этой республиканской возможностью вернуться домой…

– О, я приноровлюсь ко всем республикам мира при единственном условии – закончить свои дни на родине… – пишет один из них.

И, как известно, Наполеон широко принимал этих эмигрантов, которые тут же начинали бранить его порядки; но возвращающиеся получали массу упрёков от более стойких, ещё остающихся за границей… Но при Наполеоне ехать, безусловно, будет можно…

1814 год

Настал, наконец, 1814 год, когда все поголовно вернулись назад, и это – факт, конечно, самый главный:

– История французской революции учит, таким образом, что вернуться домой эмигрантам рано или поздно придётся… При Наполеоне ли, при Людовике ли, потому что революция уже на ущербе и потому что революционный пафос теперь остался, главным образом, у хорошо оплачиваемых революционных газетных писателей, а не у народа, что, конечно, вполне понятно. А у народа он выдыхается, и выдыхаться России более свойственно, нежели Франции. Ежели великая российская армия выдохнулась в 1917 году в одночасье, то такой же конфуз может вот случиться и с пафосом революции…

Что же эмигранты увидят по возвращении?

То же самое, что видели французские эмигранты, переезжая из Англии в Кале. Вот как описывает свои первые впечатления родины Шатобриан:

– Нас поразил бедный вид порта – едва несколько мачт. По дороге почти незаметно было мужчин, почерневшие женщины, босые, с непокрытыми головами, работали в поле… Их можно было принять за рабынь… Можно было подумать, что по деревням прошёл огонь – они были жалки, наполовину разрушены… Повсюду грязь и пыль, мусор и развалины. Можно было видеть сломанные заборы, покинутые церкви, колокольни без колоколов, кладбища без крестов, обезглавленных святых в их нишах… Этот народ, которому одно время грозил распад, начинал теперь новый мир, подобно народам, вышедшим из тьмы варварства средневекового разрушения… Франция была для меня такой же новой, какими новыми были для меня леса Америки.

Где можно найти все более подробные сведения?

В книжке И. Левина «Эмиграция французской революции», Берлин, 1923. Там есть очень интересные сведения, как французское правительство актом-ордонансом 1825 года выплатило эмигрантам один миллиард франков вознаграждения…

Одним словом… Всё дело в терпении…

Гун-Бао. 1928. 11 апреля.

Св. Сергий Радонежский

Мы видели уже основные черты древней российской истории.

Среди огромных лесных пространств северо-восточного угла Руси в верховьях великой русской реки Волги по-новому оседало, по-новому замешивалось славянское племя.

Начало вообще каждой культуры состоит из перехода от экстенсивного образа быта к интенсивному; только там, где положены границы, природой ли, соседством ли чужих культур, оседает человек на землю, прирастает к ней, начинает её обихаживать. Так, древние культуры были потамическими, то есть ограничены были речными долинами. Античные культуры были приморскими; население набивалось на полуострова, вонзающиеся в плещущее море, а со стороны земли оно подпиралось бушующими, «дикими» ещё племенами.

Сама земельная собственность появлялась именно из этой ограничительности, из-за невозможности уйти с этого места, и, таким образом, – была до известной степени принудительного характера; собственниками стали тогда, когда оказались поделёнными дотоле несчитанные пространства Матери Земли.

Этому моменту, начинающему культуру прикрепления к земле, до известной степени у нас соответствует момент, при котором славянские племена, возможно из-за тех насилий, которые творили над ними бесцеремонные норманны и «культурные народы» на пути из Варяг в Греки, – откочёвывали на северо-восток. Там эти племена упёрлись в дикие северные леса, уходить в которые они могли, конечно, и дальше, но с условием потерять начатки цивилизации, уже полученные ими. А между тем они на новых местах уже не «звериным обычаем живяху», как говорит летописец, а принесли с собой и города, и городской торговый быт. Этот основной первокультурный уголок между верховьями Волги и Оки с юго-востока подпирали вышедшие из Азии кочевые племена, а с юго-запада – сначала крамолы и неспокойный быт князей Киевской Руси, а потом – возникшая Литва.

Здесь-то, вдали от всяких широких прохожих дорог, на реке Москве и образовался тот узел, который завязал собой всю последующую нашу историю; там поднялась Москва. Охраняемый мудрой и искусной политикой московских князей Даниловичей, т. е. сыновей Данилы Александровича, сына Александра Ярославича Невского (см. мою статью о святом Александре Невском), постепенно разгорался самостоятельно костёр русской самобытной культуры. Начатки культуры, взятые из Византии, с насилием, с буйством прививаемые нам норманнами, здесь постепенно перерабатывались, ассимилировались, приобретали тот усвояемый облик, которым могли проникнуть всю русскую душу и придать ей силы, чтобы потом поднять всё русское государство.

Россия, а именно её возглавление – Великороссия, получила свою душу именно в лесных уютах Суздальского Верхневолжского края; это необходимо точно и определённо помнить. Как, несомненно, есть известная украинская душа, рождённая на золотых степях и пажитях Малороссии под голубым небом, как есть душа белорусская, выросшая в дымных болотных перелесках Полесья, как есть славянская покорная польская душа, в которой цветистый сумрак окон католических соборов рождает чужие, поработительные грёзы, – так есть и душа великорусская. Подобно тому как и другие «души» составных частей великого русского народа поддавались обработке чуждыми влияниями, конечно, такими влияниями наполнена и великорусская душа. В ней смутный ропот северных лесов, финская, урало-алтайская упорность, расчётливость и прямолинейность туранского элемента, с которого срисован известный апокрифический русский зверь Китоврас, ходящий по прямым линиям и сшибающий углы своими боками, и т. д.

А прежде всего – в ней православие.

Православие в великорусской душе, конечно, византийское. Но надо отметить, что этот византийский элемент в русской душе оказался сильно претворённым. Византия, пышный Царьград и, конечно, самомнительный, подобно всем столицам мира, слала своих эмиссаров для завоевания себе огромных пространств на Востоке, в противовес воздымающейся власти Папы на Западе, как это нами было уже указано.