Татьяна Егорова - Андрей Миронов и Я
– Середка сыта – концы играют!
– Танечка, – вступает Тонька, – Ледечка, когда умирал, просил меня: «Тонька, если ты меня любишь, выучи за ночь мое любимое стихотворение Лермонтова „Когда волнуется желтеющая нива“. И я выучила. Утром прихожу в больницу, он еле дышит, но спрашивает: „Выучила?“ – „Выучила, Ледечка“. Руки по швам и прочла: „И счастье я могу постигнуть на земле, и в небесах я вижу бога!“ А я ведь уже старая, Танечка, пустой футляр… Помпеи…
– Белье и дам переменить! Так говорили в старину купцы в ресторанах, – встревает Марья, меняя тему и «отодвигая» Тоньку. – Когда эту куклу уберут из центра Москвы? Пока ее не уберут, нам ничего хорошего не ждать. У меня к вам просьба, – обратилась она ко мне. – Когда я сдохну, сожгите меня и похороните урну в могилу Андрея.
– Вашу просьбу я могу исполнить только в том случае, если я вас переживу. Это – первое. Второе. Я вас жечь не буду! Что вы, индус? И развеять пепел по реке Ганг? Да?
– Мне Певунья не даст там похорониться. Эта же могила записана на нее.
– Даст, даст, с удовольствием даст, – продолжаю я.
– Машенька, – говорит Тонька, – все, все иконы, все, Машенька, надо отдать теплыми руками, а то потом здесь такое будет! Вы там вся в гробу перевернетесь!
– Кому я должна отдавать? – гремит Машенька.
– Но не возьмете же вы с собой все? – урезонивает ее Тонька.
Мы уходим, оставив Машеньку озадаченной. Уже темно. Идем с Тонькой по Гоголевскому бульвару.
– Ох, Танечка, мысли драматические ночью присылают. Жизнь… вся в полоску, по телевизору одни узкопленочные и натюрморды. Сейчас, говорят, молодые девицы прямо в машинах отдаются туловищем мафиозным структурам.
Звонит по телефону хозяйка двухкомнатной квартиры, с которой я поменялась:
– Тань, давай переезжать, только ты меня опохмели.
Я приезжаю ее опохмелять, она, как всегда голая, выпивает водку, закусывает ее куском сахара и смотрит телевизор. Там многосерийная история Жозефины и Наполеона.
– Почему же я родилась алкоголичкой, а не Жозефиной? – сетует она.
Мы с ней мирно обо всем договариваемся: она в хорошем настроении. В качестве любезности и особого расположения провожает меня в лифте до первого этажа совершенно голая.
Дом актера получает здание на Арбате, и Маргарита Эскина, директор Дома актера, предлагает Марии Владимировне стать председателем общественного совета. Мария Владимировна ныряет с головой в общественную деятельность. Теперь уже несутся письма со всей страны: «Москва, Арбат, Марии Мироновой».
– Вот! Вы видели? – тыкает мне в нос темпераментно газетой «Машенька». – Ваша подруга Тонька на старости лет одурела!
И показывает в газете портрет Утесова с Тонькой. И подпись: «Последняя любовь Утесова».
– Я их поженила! – кричит Марья. – Она у них всегда шестеркой была. Любовь! Рембрандт с Саскией! Надо знать слово на букву «Э». Этика.
– Да что вам, жалко? – говорю я. – Вы в славе, и ей хочется, пусть потешится немножко, она вас все голубочкой называет, котлетки приносит, что-то все время выдумывает. Да кому мы все нужны?! Что вы все время в конфликт идете? Правильно она говорит: «Машенька, меняйтесь, а то одна останетесь!» Вы уже со всеми перессорились. Смотрите, что в газете написано о состоянии власти и общества: «импотент на фригидной женщине».
То и дело совершают налеты на дачу Марии Владимировны. Бьют стекла, разоряют дом, выворачивают все наизнанку, и на полу – разбитый портрет Андрея. Марья ездит туда с Кузьмой Федор Иванной, так называл ее отец всех прислуг, которые были в доме. У Марьи есть тоже своя Кузьма Федор Иванна, правда, они периодически меняются. У нее разрывается сердце от всех этих разбоев, налетов, от осквернения дачи. Она пьет сердечные лекарства и говорит:
– Продам дачу! Кому мне ее оставлять? Машка исчезла, не появляется! Таня, пустыня! – кричит она. – Певунья тоже исчезла, как будто она меня никогда не знала. Всунула мне квитанцию на могилу и сказала: «Платите за своего сына!» Все должно было остаться Андрюше, а теперь кому? Я совсем одна!
Я начинаю:
– Мне на днях подарили попугая.
– И вы молчали?
– Такой хорошенький, весь голубой, ходит по мне, ручной, по рукам, по голове, целует меня в ухо своим загнутым клювом, а поет! Как соловей!
– Разговаривает? – с лютым интересом спрашивает Марья.
– Нет, не разговаривает… пока.
– Везите мне его немедленно!
Привезла попугая Ромку на Танеевых в клетке. Марья посмотрела на него и затрепетала от радости.
Так Ромка стал членом семьи. По часам вставал, по часам ложился, на ночь Марья его накрывала синим вафельным полотенцем. Каждый день чистила клетку и кормила его деликатесным «Триллом». Порядок был как в армии. Наконец она обрела объект, с которым могла разговаривать, конфликтовать, ругаться, а он молчал, не обижался, не хлопал дверью и не бросал трубки.
В нецензурных выражениях она жаловалась ему на Думу, на ход экономической политики, на всех знакомых подряд. Когда Ромке это все осточертевало, он поворачивался в клетке к ней спиной и сидел так до поздней ночи. Потом, когда это «огненное брюзжание и пламенное ворчание» наконец доводило его до истерики, он кричал скрипучим голосом и больно клевал ее в пальцы, когда она ему ставила еду в клетку.
– Таня! Это же жуткая сволочь! Кого вы мне подбросили? Сидит сутками, повернувшись жопой ко мне, и еще кусает! В кого он такой? – И я вижу из-под ее ресниц хитрющий взгляд на меня – что я отвечу, боюсь я ее или не боюсь?
– Мария Владимировна, – собравшись с духом, говорю я, – все животные всегда в своих хозяев.
И вижу, как у нее в голове происходит мучительный выбор: кричать на меня или смеяться. Она выбирает второе: смеется так заразительно, что собираются морщинки на ее носу.
– Я еду в Париж! На свое 50-летие. Я делаю себе этот подарок! Надо брать реванш, виза у меня уже есть, вот только квартиру надо сдать.
– Как? – говорит Марья. – Вы хотите сдать квартиру? Вы ее только обрели, сделали ремонт, до кровавых рук, как вы говорили, а теперь сдать.
– Мне нужны деньги на Париж и я хочу построить новый дом в имении!
Встречаемся с Антурией, она вся в мехах, в облаке Духов. Взявшись под руки, идем с ней в маленький антикварный магазин. У нее уже двое взрослых детей, маленький внучок, но она, «дыша духами и туманами», продолжает источать из себя красный цвет своей женской природы. В магазине она обаятельнейшим образом покупает ненужные вещи: крохотную лягушечку из венской крашеной бронзы, два стеклянных граненых флакончика (XIX век) для дочки Маши на Рождество, бинокль с ручкой – темно-синий инкрустированный перламутром, маленькую вазочку «Гале» – дивную, два жирандольчика. Идем обратно, она вручает мне пухлый пакет «на дорогу, на день рождения», от которого так и веет свежей зеленью.
– Поезжай в Париж, погуляй, посмотри, позвони, как ты там, – говорит она и целует меня на прощанье в благодарную соленую щеку.
Париж! Друзья. Друзья-памятники – Бомарше, Дюма, Гюго… Лувр, откуда невозможно уйти, музей д'Орсей… Музей Родена… Бисквитные дома, красные и синие елки на Рождество, русское кладбище – Сент-Женевьев-де-Буа. На могилу Бунина принесла в большом целлофановом кубе розовую орхидею и письмо. Письмо зарыла в землю. И наконец – Шартр!
– Танечка, – звонит мне Тонька в Москве, – Марья Савельевна гадала на Машеньку на спичках, спичка ее сгорела, согнулась и пошла ко дну. Не к добру…
Весной Мария Владимировна перенесла тяжелую операцию, но она стоик, выдюжила и тут. Летом оправилась и осенью уже репетировала в театре у Райхельгауза новый спектакль на двоих с Михаилом Глузским «Уходил старик от старухи».
А я летом принялась за строительство нового дома. Строители сделали фундамент, поставили сруб и подвели под него крышу. Первый этап строительства окончен, на будущий год все остальное. Экстерном у себя дома кончаю строительный институт.
В свои 84 года Мария Миронова держит руку на пульсе времени: постоянно царит на всех заседаниях и встречах Дома актера, ее портретами и статьями усеяны все газеты, ее приглашают в Кремль на встречи с интеллигенцией… А в Доме актера – беда! Дом на Арбате дали, а потом отобрали. И вот стоит она, маленькая 84-летняя женщина на территории Кремля и видит – поодаль возвышается Ельцин, окруженный «девяткой». Она тихонько подошла к этой группе, сложила две ручки лодочкой и нырнула прямо к Ельцину. Стоит с ним рядом – ростом ему по карман – и говорит:
– Как же это так, Борис Николаевич? Сначала дали нам дом, а потом отняли. Не по-людски это.
Через некоторое время она сидела в приемной президента до глубокой ночи, чтобы удостовериться, что он подписал бумагу о передаче дома на Арбате во владение Дома актера.
Звонит Тонька:
– Малюсенькая моя, – говорит она мне, – завтра в Доме актера вечер памяти Ледечки Утесова. Что-то я боюсь идти. Машенька мне подвох готовит, чувствую я это: у меня наметан не глаз, а сердце.
