Василий Топильский - Розы на снегу
— И все же…
— Все же никаких предложений не приемлю, — гневно перебила Валентина Николаевна. — Знайте: я — большевичка по убеждению и по велению сердца. Больше вы от меня ничего не услышите.
Через неделю после допроса у Тродлера одна из учениц Еровой принесла передачу в лагерь. Передачу не приняли, сказали:
— Ерова уже прибрана к месту.
Оберштурмфюреру действительно было многое известно о подпольщице: и то, что Валентина Николаевна все свои сорок лет прожила в Порхове, и то, что пользовалась она любовью учащихся и уважением коллег. А в каникулярное время Ерова посещала сады И. В. Мичурина, бывала в лабораториях великого русского физиолога И. П. Павлова, работала в Никитском ботаническом саду в Ялте, в ботаническом саду в Сухуми.
Не ошибся Тродлер и в части увлечений Еровой. Любовь к театру и музеям у нее была настолько большой, что нередко она приезжала в Ленинград на один вечер, чтобы увидеть новый спектакль.
А цветы… Это была страсть, перенятая от отца, как эстафета. «Волшебным уголком» называли сад Еровых в Порхове. Преувеличений здесь не было.
Да, многое знал фашистский контрразведчик. Одного не знал, да если бы и знал, все равно не понял бы. Щедрость сердца, богатство души Еровой не были просто чем-то данным от природы. Свое развитие и звучание они получили лишь в атмосфере советской жизни. Это было главным. И это хорошо понимала Валентина Николаевна. Вот почему она в письме к матери на второй день фашистского нашествия так точно определила свое место в борьбе против иноземных захватчиков.
Собрать все свои силы, собрать для защиты Отчизны, родной Советской власти. Такому девизу следовали и товарищи Еровой по борьбе в подполье. Это благодаря им с первых дней оккупации в старом русском городе каждый воскресный день на базарной площади появлялись переписанные от руки сводки Совинформбюро, а командованию Ленинградского партизанского края, позже — в штаб бригады легендарного Германа регулярно поступала разведывательная информация. Подпольщикам удалось установить связь с военнопленными, выполнявшими опасные взрывные работы. Те передали в распоряжение бойцов незримого фронта взрывчатку. Последовала серия взрывов на железной дороге, на складах боеприпасов, в казармах гитлеровцев.
Руководил центральной группой порховского подполья пожилой агроном-садовод Борис Петрович Калачев, человек, чьим старанием Порхов в предвоенные годы был превращен в город-сад. Калачев и при оккупантах занимался разведением цветов. Комендант Порхова ценил его услуги и не называл иначе как «господин профессор». Даже начальник отделения СД Манфред Пехау относился к «чудаку-цветоводу» благосклонно. Можно себе представить ярость матерого контрразведчика, когда случай отдал ему в руки документ, изобличавший связи Калачева с партийным подпольным центром.
Борис Петрович Калачев.
— Мы тебе развяжем язык любой ценой, чертов профессор! — кричал на первом допросе Тродлер. — Если завтра не откроешь явок, никто тебя не спасет. Сдохнешь в страшных мучениях.
— Спасут, — усмехнулся Калачев.
— Кто? — опешил гестаповец.
— Цветы.
— Сумасшедший старик…
В апреле 1944 года в Смольном состоялся расширенный пленум Ленинградского обкома ВКП(б). На пленуме подводились итоги партизанской борьбы в тылах врага на временно оккупированной территории Ленинградской области. Докладчик — секретарь областного комитета партии, начальник штаба партизанского движения Михаил Никитович Никитин, рассказывая о героях подполья, говорил:
— Агроном-садовод Борис Петрович Калачев — верный патриот — не сдался врагу, не раскрыл ему свою организацию, а, сидя в тюрьме, принял яд.
Изготовлен был яд из цветов.
Осенью 1943 года гитлеровцы арестовали в Порхове и в Дно многих подпольщиков. После мучительных пыток в руки Гембека попали комсомолки Антонина Тахватулина, сестры Голышевы — Евгения и Екатерина.
Не дрогнули под пытками патриоты. Дважды стрелял Гембек в Женю Голышеву — и все специально мимо. Подойдя к обессилевшей девушке, он направил пистолет ей в грудь и предложил:
— Слово даю — помилую, но помоги нашей фрейлейн проникнуть в штаб к бандитам-партизанам.
— Сам ты бандюга! Стреляй, мразь фашистская! — крикнула Женя и плюнула мучителю в лицо.
Евгения Голышева.
В Заполянье была расстреляна и руководитель дновских подпольщиков Анастасия Александровна Бисениек-Финогенова. Она никогда не читала и не слышала слов Фурманова: «…и если тебе придется погибнуть — умирай агитационно!», но поступила именно так…
— Быстро! На колени! — приказал Гембек, когда узницу подвели к яме.
Бисениек не подчинилась. Повернувшись лицом к бараку, откуда на нее смотрели десятки глаз, она приняла смерть стоя. Последними словами ее были слова «Интернационала».
* * *Второй раз я посетил Заполянье в апреле. Бурлили ручьи, ломая тонкий ледок. По дороге к бывшему месту расстрелов узников мне повстречался старик. Разговорились. Я узнал, что Алексей Иванович Иванов приехал в Порхов издалека, к родственникам. Спросил:
— У вас кто-нибудь здесь погиб?
— Нет, — ответил Алексей Иванович. — Сынок мой погиб, освобождая чужие края. Где могилка его, не знаю. Вот и тоскует душа. Зашел поклониться мученикам-героям нашим. Авось полегчает.
Мы распрощались. Я прошел к памятному месту. На оголенной земле у кустарника лежали цветы. Это были подснежники — вестники пробуждения природы, торжества жизни.
Сергей Бирюлин
СОКОЛ ЯСНЫЙ
— Тетя Оля, вам письмо из Запорожья.
Девушка-почтальон с улыбкой протянула Коваленковой конверт.
— Из Запорожья? — удивленно переспросила Ольга Михайловна и вскрыла письмо.
Твердый мужской почерк. Нет! Незнакомый. Но кто же мог написать:
«Дорогая Ольга Михайловна!»
Глаза впились в строчки:
«Никогда я не забуду Вас, Ольга Михайловна, а также Полину Семеновну Коваленкову, Александру Филатовну Поднебесную, Филата Андреевича Ларионова. Хорошо помню, как вы лечили меня, раненого, беспомощного, грудным молоком, как делились последним куском хлеба, как прятали в лесу от карателей-фашистов…»
Так вот оно что… Из какого страшного далека весть! Коваленкова хотела вздохнуть, но горло сдавила спазма. По лицу побежали слезы, мешая прочесть последние строчки:
