Илья Басс - Жизнь и время Гертруды Стайн
Нечто подобное вспоминал и близкий друг Гертруды Ван Вехтен. Она искала еврейские корни у родителей Авраама Линкольна, что, по ее словам, прояснило бы многое в его карьере[115].
Сэмюэль Стюард оставил любопытное свидетельство — разговор с Гертрудой Стайн, где явственно ощущается латентный отзвук комплекса неполноценности, именно еврейской. Американец Стюард пожаловался, что ему не удавалось наладить контакт с британцами. Гертруда объяснила, что наличие у него шотландской крови делает его в глазах британцев полукровкой, вроде безродной дворняжки. «Высшие классы, — пояснила Гертруда, — и относятся к тебе как к таковому. А низшие классы рассматривают тебя стоящим на низшей по сравнению с их высшим классом ступени». И продолжала:
… У меня прошлое ортодоксальной еврейки, и я никогда не скрывала этого. Когда я отправилась в Англию читать лекции в Кембридже, я прекрасно провела время там, потому что никто не ожидал от меня быть кем-то иным, как еврейкой[116].
Изменилось ли мировоззрение 70-летней Гертруды после Второй мировой войны, можно только догадываться. Но, по всей видимости, кое-что можно выяснить по последним книгам Франция, Париж и Войны, которые я видела — и в последней заметке Рассуждения об атомной бомбе.
В книге Войны, которые я видела[117] она впервые и открыто касается темы преследования евреев, включая упоминание о деле Дрейфуса. Стайн как бы невзначай рассказывает о случае с еврейской женщиной, хорошо известной в парижской среде. При начавшемся преследовании евреев в Париже она с семьей скрылась в Шамбери́. Когда же немцы полностью оккупировали Францию и евреев заставили иметь специальную отметку в документах, женщина явилась в префектуру с просьбой занести этот ‘факт’ (выражение Гертруды) в ее удостоверение. Префект отказался удовлетворить просьбу, поскольку она не смогла представить доказательства своего еврейства! «Таким было большинство французских чиновников», — заключает Гертруда, тем самым предоставляя читателю верить, что в противном случае она сама пошла бы в префектуру. Но посмотрим, как она объясняет причину преследования евреев:
В мире всегда существовало огромное стремление к пассионарности[118], и те, кто преуспевал лучше, обладал лучшими инстинктами к достижению известности, у тех появлялась большая вероятность оказаться преследуемыми, и это вполне естественно (курсив мой, И.Б); здесь, я думаю, и кроется первопричина притеснения избранного народа.
То есть, евреи сами виноваты — сидели бы тихо, ассимилировались, и все было бы в порядке.
Имя Гитлера часто приводится в упомянутой выше книге и, как обычно, одновременно с Наполеоном, старые увлечения не отмирают легко. Однажды для него даже нашлось слово ‘чудовище’. Пытаясь изменить впечатление у тех, кто обладает хорошей памятью и помнит ее оценку довоенного Гитлера, Гертруда отсылает читателя к эпизоду 1935 года. Тогда, во время многолюдного обеда у них дома, она якобы предсказала намерение Гитлера разрушить Германию, поскольку он — австриец, а австриец в сердце своем несет ненависть к Германии. Трудно избежать резкой оценки подобного высказывания 70-летней женщины, полностью оторванной от реальности.
* * *Благосклонность, проявленная Гертрудой к Гитлеру в 30-е годы, есть результат полнейшей ассимиляции и крайне правой позиции писательницы в вопросах политической власти. Она была республиканкой, не одобряла Новый курс Рузвельта, равно как и всю его политику, боялась социалистов и коммунистов. Политику Рузвельта считала патерналистской[119].
Интеллектуалов не следует допускать к управлению государством: «У них ментальный перекос». Стайн полагала, что интеллектуалам мешают их интеллект, идеи и теории, тогда как при управлении в практической деятельности следует руководствоваться инстинктом: «Лучшими руководителями являются люди, следующие своим инстинктам, а в демократиях это еще более необходимо, чем где бы то ни было». Признавая за ‘саксонским’ элементом стремление к доминированию, она находила истинными демократиями лишь Америку и Францию. И далее: «Что важно, так это соревнование, борьба, интересы, активность, которая заставляет людей жить и получать удовлетворение в соответствии с инстинктами, которые наилучшим образом обеспечивают эмоционально благоприятную атмосферу для каждого индивидуума. Возведение Китайской стены всегда плохо. Протекция, патернализм и подавление естественных поступков и соревнования ведут к скудоумному существованию и стагнации. Это верно в политике, литературе и искусстве».
В 1940 году, когда пал Париж, она писала: «Сколь много я ни напишу, этого будет недостаточно, чтобы подчеркнуть, насколько важно быть консервативным, хранить традиции, чтобы быть свободным. Свобода и эмоциональность в искусстве вполне уживаются с консерватизмом в политической жизни»[120]. Война не изменила ее мнения. Свою длинную тираду касательно иммигрантов в книге Войны, которые я видела она заканчивает следующим утверждением:
Натурализация — глупость <…> Пусть у них [иммигрантов] будут все права на проживание в стране, право на труд, на все удовольствия, предоставляемые этой страной, но не право стать гражданином. Гражданство есть право по факту рождения и должно оставаться таковым.
В коротеньком эссе Размышления об атомной бомбе, написанном в 1946 году, сразу же после атомной бомбардировки Японии, обнаруживается та же индифферентность перед неизбежным: «Меня спросили, что я думаю об атомной бомбе.
Я ответила, что не обнаружила у себя никакого интереса к этому. <…> Существует столь многое, чего следует бояться, так что за прок беспокоиться об этом».
Тексты, указанные выше, отмечены переменчивостью рассуждений. И если попытаться найти общий знаменатель для них, то на ум придет слово безразличие — скрываемое или истинное. Да еще вызванная войной «волнительность». Гертруда как автор наблюдательна и тщательна в деталях при описании войны, но избегает своего ‘присутствия’ в ней, воздерживаясь от характеристики, оценки или какого-нибудь заключения. Ничто для нее не важно, просто «повседневная жизнь и земля, питающая их и защищающая от врагов». В одном месте проскальзывают слова надежды: «Возможно, эта война заставит поколения быть более разумными».
Политическая мешанина всегда приводит к противоречиям. Ратуя за сильную власть и одобряя Гитлера, Гертруда на минуточку ‘забывала’, что нацистские законы запрещали не только современное искусство (‘дегенеративное’, по их определению), но и гомосексуализм. Следуя инстинкту и мнению Гертруды, человечеству, наверное, надлежит презирать сексуальные меньшинства, хотя бы из-за их ‘нетрадиционности’. Однако она не только находила нормальным лесбийство в своей личной жизни, но и привечала людей с нестандартной сексуальной ориентацией. Среди ее близких друзей немало гомосексуалистов: художник Челищев и его друг Таннер, писатели Сэмуэль Стюард и Торнтон Уайлдер, композитор Вирджил Томсон и др. Гертруда стала одной и едва ли не первой из весьма малочисленной группы американских писателей, которая открыто устанавливала контакты с чернокожими американцами-интеллектуалами в годы неприкрытого и массового расизма. Уже упоминалась ее дружба с Полем Робсоном. Ричард Райт, известный американский писатель-негр, неоднократно писал о дружбе со Стайн и ее влиянии на свое творчество. Он признал это открыто и на конгрессе американских писателей в 1937 году. Когда Райт переселился во Францию в 1946 году, Гертруда и Элис, обе были членами комитета, организовавшего его прием. Можно вспомнить и приглашение певцов-негров для исполнения ролей в опере Томсона-Стайн Четверо святых и т. п.
