Титта Руффо - Парабола моей жизни
Когда кончился спектакль, отец мой появился у меня в уборной в сопровождении своих друзей, которые вместе с ним пришли меня поздравить. Не могу передать, с каким волнением мы с ним обнялись. В первую минуту ни он, ни я не могли выговорить ни слова, и даже присутствовавшие при нашем свидании были заметно взволнованы. Отец показался мне очень ослабевшим. Я усадил его в кресло. Голова его почти совсем поседела, высокий лоб избороздили глубокие морщины, а взор был полон печали. О, как он изменился, как не похож был на прежнего! Что же касается выражения его лица, то оно было значительно одухотвореннее. Горе, казалось, сделало его душу более чуткой. «Дорогой папа,— сказал я,— ты представить себе не можешь, как я счастлив видеть тебя после стольких переживаний и стольких лет борьбы. Мысль о тебе никогда меня не покидала в то время, как я путешествовал по разным странам. И иногда, слыша аплодисменты толпы, мне нравилось воображать, что и ты присутствуешь при моем успехе и принимаешь участие в нем. Сегодня мечта моя сбылась».
И тут заговорил, наконец, мой отец. Он сказал, что не представлял себе трагедийной силы, подобно той, какой я достиг сегодня в «Гамлете», и спросил, кто же научил меня всему этому и кто были моими учителями. Я ответил, что всем прекрасным и просто хорошим, чем отличается моя личная жизнь и моя жизнь в искусстве, я обязан главным образом ему, и что он один был моим настоящим учителем. Он посмотрел на меня ошеломленный и, повернувшись к своим друзьям, признался, что не только не поощрял меня на избранном мной пути, но, наоборот, ставил на этом пути всевозможные преграды. И так как он абсолютно не верил в мое призвание певца и считал малейшие траты на мои занятия пением выброшенными деньгами, то лично он на мое музыкальное образование не истратил никогда ни одного сольдо. Я ответил, что, не касаясь тех физических и духовных качеств, которые я унаследовал от него, его постоянные возражения и сопротивление моим стремлениям и даже то, что он выпроводил меня из дома в четырнадцать лет, заставив самостоятельно зарабатывать себе на жизнь,— все это превратилось для меня в бесценное благо, ибо ряд тяжелых испытаний поставил меня лицом к лицу с реальной действительностью и научил тому, что необходимо знать, чтобы стать независимым хозяином своей жизни и своего искусства. Отец, не слушая меня, неожиданно заявил, что до сих пор находится под впечатлением последней сцены третьего акта между Гамлетом и матерью: «Сколько надо было учиться,— воскликнул он, обратившись опять к своим друзьям,— чтобы суметь только сценическим поведением и музыкальной интонацией передать страдание так, как будто испытываешь его на самом деле». «Выражение моей театральной «маски»,— ответил я,— так же как и сценическое поведение и музыкальную интонацию — значительно больше, чем углубленным занятиям — следует приписать испытаниям, выпавшим мне на долю в ранней молодости, непосредственному соприкосновению с горем и преждевременно свалившейся на меня ответственности». И я напомнил ему о некоторых наших семейных сценах, когда, желая выразить охватившие меня чувства гнева, горя, возмущения и тому подобное — я стучал кулаком по столу и дерзко нападал на него со словами, ни в коем случае непростительными в устах сына, обращающегося к отцу, и за которые я сейчас прошу у него тысячу раз прощения. В столь поразившей его сцене Гамлета с матерью я не сделал ничего другого, как только воссоздал переживания и чувства, волновавшие меня в детстве, за исключением того, что на сцене я не стучал кулаком по столу и не разражался неуместным криком. Но ведь я уже не был просто невоспитанным мальчишкой, а задумчивым принцем датским, не правда ли, принцем, поведение и интонации которого должны быть всегда благородно пластичными, проникнутыми даже в гневе достоинством и величием. Но на самом деле, в реальной жизни человеческие чувства в существе своем остаются теми же.
Два года спустя после этого эпизода я был в Монтекатини в гостинице Ла Паче. Туда же для встречи со мной приехал мой отец. Он очень изменился, сильно похудел и говорил еле слышным голосом. Сказал, что не мог устоять против желания повидаться со мной, так как чувствует приближение смерти. Я уговаривал его выкинуть из головы эту скверную мысль и сказал, что покажу его завтра профессору Грокко, который как раз в Монтекатини. Затем я проводил его в гостиницу, где он всегда останавливался, и мы провели весь день вместе, предаваясь бесконечным воспоминаниям о прошлом. Он признался, что постоянно молил судьбу ниспослать ему возможность закончить свои дни поблизости от меня.
Потом отец представил меня хозяину гостиницы: «Это мой знаменитый сын,— сказал он,— гордость моей жизни». Мы расстались с тем, что завтра встретимся снова и вместе пойдем к врачу. Но не успел я вернуться к себе, как мне сообщили, что с отцом несчастье. Я нашел его распростертым на постели. Профессор Грокко, срочно вызванный мной, определил, что он без сознания: у него произошло кровоизлияние в мозг и никакой надежды на спасение не оставалось. Агония продолжалась три дня. В страшном горе, я не проронил ни одной слезы. Сердце мое точно окаменело. Я сделал все необходимое и проводил его в последний путь...
В 1912 году я жил в Рио-де-Жанейро в швейцарской гостинице на берегу бухты. Это чудесное уединенное место, окруженное огромными вековыми пальмами, — настоящий райский уголок. Я должен был выступить еще два раза, в двух последних спектаклях, которыми заканчивалось большое турне по театрам Южной Америки, турне, во время которого я выступил по крайней мере в сорока пяти спектаклях. Через несколько дней я должен был отплыть в Италию, где предполагал отдохнуть целый месяц, на что, как мне казалось, я имел полное право. И вдруг я получаю телеграмму от моего импресарио и директора театра в Варшаве, синьора Райхемана, который горячо убеждает меня согласиться на два выступления в «Гамлете» в парижском театре Оперы. Он сам лично был заинтересован в том, чтобы публика столицы Франции увидела меня в моей лучшей роли.
Несмотря на задуманные планы и намерения и безусловную необходимость в отдыхе, страстное желание выступить в моей любимой роли на сцене самого значительного французского театра заставило меня утвердительно ответить на предложение импресарио. После короткой передышки в Риме, я отправился в Париж, остановился в Гранд-Отеле и с восторгом и волнением стал ждать начала репетиций.
Моими главными партнерами в опере Тома были Ивонна Галль и Марсель Журне, оба весьма прославленные артисты, что еще больше обязывало меня и в какой-то степени пришпоривало мое самолюбие. Я уже много лет пользовался в Париже определенной репутацией, но успех в роли Гамлета, коронной роли самых знаменитых французских баритонов, явился не только повторением моих прежних успехов, нет, он принес мне такую славу, что после двух, обусловленных договором спектаклей меня пригласили, и не только пригласили, а просили и умоляли выступить еще несколько раз. И хотя я всеми силами противился этому, чувствуя себя более чем переутомленным, пришлось все же согласиться. Но, отправляясь в .театр на третье представление, я вдруг почувствовал, что меня лихорадит. Ко мне пришел Жан де Решке, знаменитый тенор, в доме которого я часто бывал и где меня очень ласково принимали. Я не мог не поделиться с ним беспокойством по поводу своего недомогания и нервного переутомления. «Не думайте об этом»,— сказал он с улыбкой, провожая меня. И прибавил, что теперь я настолько завладел публикой, что могу безнаказанно позволить себе все, что мне только заблагорассудится. Но в действительности все, что я делал во время первого и второго акта, всецело отвечало требованиям публики и высокого искусства, к величайшему удовольствию Райхемана, который не отходил от меня и особенно наслаждался моим успехом, с гордостью ощущая себя организатором спектаклей с моим участием. Но к третьему действию я почувствовал вдруг такую безграничную общую слабость, что стал самым серьезным образом опасаться, смогу ли довести свою роль до конца. В костюме и гриме я по своему обыкновению отправился на сцену, чтобы лично проверить, • все ли в порядке и находится ли каждая вещь на заранее указанном мною месте. Я растянулся на ложе у стола, где начинается сцена с речитативом и следующим за ней знаменитым монологом «Быть или не быть». Помощник режиссера спросил меня, можно ли сообщить в оркестр, что я готов начать. Я попросил его повременить, так как чувствовал себя в состоянии полной прострации. Выпив кофе, я немного пришел в себя и оживился. И вдруг, в то время как взор мой рассеянно блуждал по орнаментам акустического свода огромного театра, я впал в какое-то странное состояние. Я уже не был на сцене, а в глубине зрительного зала и, всматриваясь в зловещую картину сценического действия, видел самого себя распростертым на ложе и спящим при тусклом свете масляного светильника, видел белый череп, поставленный на груду наваленных на столе книг, видел изображения двух королей, моего отца и его брата — убийцу и узурпатора трона. Я уже не был актером, а зрителем и почти критиком самого себя.
