Титта Руффо - Парабола моей жизни
Из Мадрида я часто выезжал на несколько спектаклей в Валенсию, сияющий средиземноморский город. Познакомился я там с одним из величайших художников современности, с Соролла. Я заходил к нему в мастерскую и любовался его полотнами, так сильно насыщенными солнцем и светом, как ни у кого из известных мне мастеров кисти. В течение нескольких сезонов я выступал также в театре Личео в Барселоне, с успехом и славой появляясь в «Риголетто», «Гамлете», «Цирюльнике» и «Паяцах».
Бесчисленны были артистические радости и глубокое моральное удовлетворение, пережитые мной в Испании. Бесчисленны были анекдоты и случаи, со мной происходившие. Страна песен, танцев и тореро сделалась как бы моей второй родиной — так меня там любили, чудесно принимали и так мне там нравилось.
Однажды во время корриды в Барселоне знаменитый тореро Галлито захотел убить быка в мою честь. Этот несколько варварский обычай является самым значительным выражением любви и восхищения, выпадающим в Испании на долю избранного лица. Галлито, прежде чем нанести быку смертельный удар, подошел к моей ложе, бросил мне в подарок свой великолепный, вышитый золотом плащ и на своем родном языке сказал следующее: «Друг мой, брат мой, в честь тебя, в честь твоего отца, в честь твоей матери, в честь твоей супруги, в честь твоих детей, в честь всех тех, кто любит тебя так, как люблю тебя я, в честь твоего могучего искусства посвящаю тебе этого быка в знак преклонения перед твоей славой!» И тогда толпа в пятнадцать тысяч человек вскочила с мест, как один человек, разразившись аплодисментами чудовищной силы и выкрикивая мое имя. После корриды тореро отвезли меня в открытой машине в гостиницу, и я провел веселый вечер в обществе этих экспансивных, бурно-темпераментных людей. Когда же наступила ночь, они взяли меня с собой в таверну, где были постоянными посетителями. Там они отплясывали свои характерные национальные танцы, и я вместе с ними почувствовал себя в ту ночь в какой-то степени тореро! В другой раз, когда я пел на торжественном спектакле в театре Реале в Мадриде, великий тореро Мадзантини преподнес мне свой самый роскошный костюм, в котором проводил последнюю корриду.
Из Испании я переехал в Монте-Карло и оставался около месяца в этом райском уголке Лазурного берега. Я выступал в «Линде ди Шамони», «Христофоре Колумбе», «Отелло», «Джиоконде» и в «Севильском цирюльнике». На втором представлении «Христофора Колумба» я с удивлением заметил в ряду кресел администрацию и директоров театра Колон в Буэнос-Айресе, которых я не видел со времени их посещения после премьеры «Гамлета» в миланском театре Лирико, когда на мое требование об уплате мне пятидесяти тысяч лир в месяц они удрали от меня, как от безумца, не попытавшись даже что-либо возразить. И вот теперь, после второго акта, они все появились у меня в уборной, поздравили с успехом и пригласили по окончании спектакля выпить с ними бокал шампанского. У меня не было привычки проводить время после спектакля в ночных ресторанах. Обычно я сразу же возвращался домой, выпивал чашку кофе с молоком и ложился в постель, чтобы приступить к завтрашней работе со свежей головой и не переполненным желудком. Поэтому я, поблагодарив представителей аргентинского театра, попросил извинить меня за то, что не могу принять их любезное приглашение. И вместо сегодняшнего ужина пригласил их на завтра к себе к чаю. Они явились в назначенное время и сидели у меня допоздна, до самого захода солнца, не желая уходить до тех пор, пока я не подпишу контракта, обязывающего меня выступить в спектакле на открытии театра Колон. Наконец, к восьми часам вечера договор был составлен и подписан. Я был законтрактован на тридцать представлений в течение трех месяцев гастролей по Южной Америке за вознаграждение — можно ли этому поверить? — за вознаграждение, превышающее то, которое я попросил у них после «Гамлета» в театре Лирико в Милане и которое заставило их ужаснуться и бежать.
Таким образом, в конце апреля 1908 года я сел в Генуе на пароход вместе с большой итальянской труппой, составленной из самых знаменитых артистов, которыми располагал оперный театр того времени. Море было как зеркало, и я провел восемнадцать дней пути, наслаждаясь отдыхом и свободой. Когда мы наконец прибыли в Буэнос-Айрес, у меня было такое чувство, точно здесь меня ждет самая большая удача. Я тотчас же направился в театр Колон, так как мне не терпелось увидеть вновь выстроенное театральное здание. Я очутился на площади перед огромной — и мало сказать, огромной!— перед прямо-таки гигантской постройкой, возвышавшейся над всеми окружающими домами. Вошел в театр. Одна сцена была так велика, что могла испугать. Среди оглушительного шума целая армия машинистов занималась установкой декораций. И вдруг в зале загорелся свет. Это выглядело как волшебная гирлянда небесных светил, как сияющий звездами небосвод.
Через несколько дней я появился на сцене этого огромного театра в роли Гамлета. Постановка французской оперы вызвала кое-какие возражения. Нашлись критики, вынесшие суждение, что «Гамлет» — не та опера, в которой голос мой мог показать себя в полном блеске. Критика эта имела свою подоплеку. Дело в том, что в это же самое время в Буэнос-Айресе действовал и старый оперный театр, где подвизалась оперная труппа, конкурировавшая с труппой, приглашенной в Колон. Антрепренеры старого театра старались всеми силами обесценить и изничтожить труппу нового театра, и конкуренция породила невиданно коварные интриги. Мишенью, в которую стремились попасть любой ценой, был Титта Руффо. Так как «Аида», спектакль, которым был открыт новый театральный зал, не имела большого успеха, судьба театра зависела от моего дебюта. И, конечно, его ждали с величайшим нетерпением. Каждому понятно, не правда ли, в какой тревоге я прожил все дни до спектакля! Несмотря на поддержку, можно даже сказать, на уверенность, которую я черпал из своих прошлых успехов, я все же очень волновался, понимая, какая ответственность ложится мне на плечи. На репетициях я, сколько мог, экономил свои силы, чтобы пройти к генеральному сражению свежим и не утомленным.
Успех «Гамлета» был решающим. Голос мой в полной боевой готовности властно и легко разливался в огромнейшем зале. Интерпретация сложного образа привела всех в восхищение и была превознесена до небес. На все последующие спектакли все билеты были распроданы. Барышники неслыханно наживались. Вместо тридцати спектаклей, обусловленных контрактом, у меня их было в том сезоне сорок четыре. Наибольший успех я имел в «Гамлете», «Риголетто» и «Цирюльнике». Этот сезон, как я и предчувствовал, был для меня удачей: он положил начало большому богатству и беспредельной популярности. В течение пяти лет подряд — с 1908 по 1913 — я выступал в каждом сезоне сорок раз в оперных спектаклях и раз восемнадцать в благотворительных концертах. Нельзя сказать, что я позволял себе почивать на лаврах. Отнюдь нет. Кроме перечисленных опер, я пел в «Отелло», «Паяцах», «Паоло и Франческе», «Джиоконде», «Африканке», «Аиде», «Дон Джованни», «Дон Карлосе», «Фальстафе», «Борисе Годунове», «Таис», «Демоне», «Андре Шенье», «Христофоре Колумбе», «Тристане и Изольде», «Тоске» и «Богеме», и во всех этих операх безраздельно отдавал себя искусству.
