Борис Грибанов - Фолкнер
Сэм Фазерс воплощает собой расовое смешение, столь характерное для американского Юга, в нем течет кровь трех рас — отец его был вождем индейцев чикесо, который жил с квартеронкой, в жилах которой было три четверти крови белых и одна четверть негритянской, и она родила ему сына, а потом вождь продал и ее и сына Карозерсу Маккаслину. Сэм Фазерс "взрослел, узнавал жизнь и однажды понял — внезапно, с яростью, что он был предан: воины и вожди, предки, праотцы его были преданы. Не отцом, он верил, что был предан раньше, чем продан: матерью, наградившей его кровью черных, — не кровью, не расой черных был предан, не матерью, а путаницей, безысходной путаницей: тем, что мать (а значит, все-таки предала) передала ему по наследству кровь рабов, смешанную, слившуюся с кровью поработителей, он стал сам полем своей битвы, полем своей победы и памятником своего поражения".
Из-за этой толики негритянской крови Сэм Фазерс должен жить среди негров на плантации Эдмондсов и подчиняться расовому кодексу, определяющему поведение негра. Но охотник, лесовик Сэм Фазерс исполнен чувства собственного достоинства. "Именно Сэм, на взгляд мальчика, Сэм Фазерс, негр, держал себя с достоинством, встречаясь не только с де Спейном и Маккаслином, но с любым — пусть и незнакомым — белым, без той приниженной готовности покориться (застывшая улыбка и — "слушаюсь, сэр"), которая как неприступная и мертвая стена разделяла черных и белых людей, а с Маккаслином он разговаривал не только как равный, но как старший, умудренный опытом — с младшим".
Когда умер последний чистокровный индеец чикесо Джобекер, Сэм Фазерс уходит жить в леса. Как объясняет Айку его двоюродный брат Кас Эдмондс, Сэм похож на старого льва или медведя, выросшего в клетке. "Он не знает ничего, кроме клетки, здесь он и родился, и провел всю жизнь, и вдруг он почувствовал, почуял что-то: так, дуновение, легкий ветерок пролетел над лесом и заглянул к нему в клетку, но на миг зашумели, зашептали заросли, зашуршали, надвинулись раскаленные пески… Даже не почувствовал (он ничего этого не знает и, наверно, не узнает, если и увидит), а только дрожь, — пробрезжило и ушло; но не совсем, не бесследно: осталась клетка. Улепетнул ветерок, замолкли заросли, умерло горячее дыхание песков, и в ноздри ему бьет запах железа, которого он просто не замечал раньше. И в глазах у него затаивается горечь неволи".
Вот этот Сэм Фазерс и становится наставником Айка Маккаслина в великом искусстве охоты — "он обучал мальчика понимать лес, чувствовать, когда надо и когда не надо убивать, учил стрелять и разделывать добычу". А когда мальчик убивает своего первого оленя, наставник мажет ему лицо оленьей кровью: "Свершилось. Он пролил кровь, и Сэм Фазерс совершил обряд посвящения, и мальчик превратился в охотника, в мужчину".
Процесс мужания мальчика, постижения им природы и ее естественных законов, которые одновременно и законы нравственные, продолжается в рассказе «Медведь». Охота за старым, уже легендарным медведем становится для мальчика школой мужества, сострадания, любви. Сам Фолкнер впоследствии говорил об этом рассказе: "Это вещь символическая. Это история не только мальчика, но каждого человеческого существа, которое вырастает, чтобы соревноваться с землей, с миром. Медведь представляет собой не зло, а процесс устаревания… Мальчик узнает от этого медведя не о медведях — он узнает о мире, о человеке. О мужестве, о жалости, об ответственности".
Художественное подтверждение этой символике легко найти в тексте рассказа. Мальчика впервые привозят в охотничий лагерь. "Еще пи разу не был мальчик в той не тронутой топором глухомани, где оставляла двупалый след медвежья лапа, а медведь уже маячил, нависал над ним во снах, косматый, громадный, багряноглазый, не злобный — просто непомерный: слишком велик был он для собак, которыми его пытались травить, для лошадей, на которых его догоняли, для охотников и посылаемых ими пуль, слишком велик для самой местности, его в себе заключавшей".
Старый медведь действительно становится в рассказе символом девственной природы, уже обреченной под натиском цивилизации, хищного стремления людей обогатиться за счет природы, готовых уничтожить природу ради наживы. "Мальчику словно виделось уже то, что ни чувством, ни разумом он еще не мог постигнуть: обреченная на гибель глушь — с краев обгрызают ее, непрестанно обкрамсывают плугами и топорами люди, страшащиеся ее потому, что она глушь, дичь, — людишки бесчисленные и безымянные даже друг для друга, в лесном краю, где заслужил себе имя старый медведь, не простым смертным зверем рыщущий по лесу, а неодолимым, неукротимым анахронизмом из былых и мертвых времен, символом, сгустком, апофеозом старой дикой жизни, вокруг которой кишат, в бешеном отвращении и страхе машут топориками люди — пигмеи у подошв дремлющего слона; неукротимым и как перст одиноким виделся старый медведь, вдовцом бездетным и неподвластным смерти, старцем Приамом, потерявшим царицу и пережившим всех своих сыновей".
Ни в одном произведении Фолкнера не ощущается так остро горечь писателя по поводу гибели природы под напором современной механизированной цивилизации, как в рассказе «Медведь». В начале рассказа лес представляется мальчику могучим и вечным, ему кажется, что лес не может никому принадлежать, его нельзя купить, а на последних страницах рассказа Айк Маккаслин, уже взрослый человек, с грустью видит, как лесопромышленные компании вырубают заветные лесные чащи, где он когда-то охотился, где он возмужал в общении с природой. "Теперь поезд словно нес в обреченную на топор глушь знамение конца".
Эта грусть Фолкнера по уничтожаемой девственной природе способствовала созданию некоторыми американскими критиками легенды о нем как о писателе, зовущем к возврату от цивилизации к природе. Фолкнер впоследствии возражал против этого: "Я не поддерживаю идею возврата. Как только прогресс остановится, он умрет. Он должен развиваться, и мы должны нести с собой весь мусор наших ошибок, наших заблуждений. Мы должны исцелять их, но мы не должны возвращаться к идиллическим условиям, в отношении которых нам мерещится, что мы были тогда счастливы, что мы были свободны от тревог и греха. Мы должны нести эти тревоги и грехи с собой, и по мере нашего движения вперед мы должны излечивать эти тревоги и грехи. Мы не можем вернуться к условиям, при которых не было бы войн, не было бы бомбы. Мы должны принять эту бомбу и что-то с ней сделать, уничтожить эту бомбу, исключить войну, но не возвращаться к тому положению, которое существовало до ее открытия, потому что, если время является частью движения, тогда мы рано или поздно опять придем к бомбе и опять пройдем через все это".
