Илиодор - Мужик в царском доме. Записки о Григории Распутине (сборник)
Венценосное семейство на прогулке
Мы в этот вечер долго сидели с Муней, и я тщетно старалась понять их обеих, Муню и Лохтину. «Скажите, Мария Евгениевна, – сказала я, – чего же хочет добиться Ольг. Влад. своим нарядом и таким странным поведением?» Муня задумчиво смотрела куда-то вдаль. «Ольга Влад., – заговорила она наконец, – хочет на деле провести слова Григ. Еф. «унижение – душе радость». Вот так же и он, вы думаете, он не нарочно делает так, чтобы его бранили и осуждали, он и в рестораны-то ездит нарочно, чтобы его видело побольше народа и всячески его поносили. Он ужасно бывает огорчен, если его хотя день один кто-нибудь не выругает и про него не скажут чего-нибудь гадкого. Он говорит, что только этим сохраняется сила и только поношение может спасти дух. А вы вот и прочие маловерные думаете, что он это делает для своего удовольствия». – «А зачем же он вступается в государственные дела, – спросила я, – ведь он, наверно, не очень много в них понимает?» – «Гр. Еф. все открыто! – вздохнула Муня, – но как часто ошибаются, думая, что он посоветовал что-нибудь неудачное, неудачи бывают как раз тогда, когда он не советует ничего или когда его не послушают. Ольг. Влад. говорит, что бог решил спасти Россию от погибели и послал царям Григ. Еф. и что надо теперь принести себя ему в жертву, вот она это и делает. Она говорит, что любовь только тогда имеет смысл, когда во имя ее пойдешь на всякое унижение, вот почему она и осуждает царицу за то, что она открыто не сделает Григ. Еф. своим советником и не заставит всех безусловно подчиниться ему, а ведь кто лучше его может знать, что надо народу? ведь все эти наши министры, они народ-то в глаза не видали. А Григ. Еф. все знает, и Ольга Влад. тоже. Она вон у батюшки Макария в Верхотурье в келье жила, кого-кого там ни перевидела, и то что сейчас в народе осуждают Григ. Еф., это она считает самым точным признаком того, что он пришел с неба: ведь всех пророков всегда поносили, а Христа даже распяли. Мы ничего не понимаем и не должны за это браться, а вот Ольга Влад., она поняла, потому что ото всего отказалась и ей открылось. Она и про батюшку Илиодора все понимает. Если бы это была правда и батюшка был бы врагом Григ. Еф., неужели же Ольга Влад. стала бы при нем жить, а она около него в его Новой Галилее долго жила и все писала сюда и даже подписывалась: Ольга Илиодора, – значит, она знает то, что нам темно. Я как-то сразу уверовала, когда узнала Ольг. Влад. намерение, и у меня ни разу не было сомнений, правильно ли она поступает. Я считаю, что это все и надо».
Когда, после смерти Р., я приехала в Пет<роград> в ноябре 1917 г., Головины все еще жили на Мойке. Муня, ничуть не изменившаяся, приняла меня все так же тихо, ласково. Между прочим я спросила про Лохтину. «Ольга Влад. совсем переехала в Верхотурье, – сказала Муня. – И знаете, она носит теперь только один белый балахон, вроде монашеской рясы, и на голове холщовое покрывало, как одежды Христа в гробу. Меня как-то раз спросил один архиерей, зачем она одевается в белое, если хочет быть монахиней, шла бы в монастырь и оделась, как все, в черное, а я ему на это возразила: «Если у нас сейчас нет белых монахинь, то почему вы думаете, что их и не будет?» – Муня замолчала, глядя перед собою мигающими светлыми своими глазами, точно видя перед собою какие-то ей одной доступные и понятные образы. «А как Ольга Влад. отнеслась к смерти Григ. Еф.?» – спросила я. «Она говорит, что все так и случилось, как надо, – шепнула Муня. – Надо было, чтобы погибли цари и династия, а он их спасал, вот из-за них и он погиб, и она говорит, что теперь он больше с нею, чем был раньше, потому что тогда он уходил, а теперь с нею всегда».
Глава XI. 1916. Мое последнее свидание с Распутиным
К концу ноября 16 г. атмосфера дома на Гороховой становилась все более напряженной. С внешней стороны продолжался тот же базар, что и в прошлом году, но только прогрессирующий с каждым днем. Беспрерывные звонки телефона и звонок в передней. В приемной, столовой и спальной толпились и, как осы, жужжали женщины, старые и молодые, бледные и накрашенные, приходили, уходили, притаскивали груды конфет, цветов, узлы с рубашками, какие-то коробки. Все это валялось где ни попадя, а сам Р., затрепанный, с бегающим взглядом, напоминал подчас загнанного волка, и от этого, думаю, и чувствовалась во всем укладе жизни какая-то торопливость, неуверенность и все казалось случайным и непрочным, близость какого-то удара, чего-то надвигающегося на этот темный неприветливый дом чувствовалась уже при входе в парадную дверь, где, скромно приютившись около маленькой, всегда топящейся железной печки, сидел сыщик из охранки, в осеннем пальто зимой и летом, с неизменно поднятым воротником. Иногда это чувство напряженности становилось особенно ярко, и я по нескольку дней не ходила к Р., но потом опять тянуло туда, где в пустых неуютных комнатах бестолково маячился сибирский странник, воистину имевший право сказать о себе: «Чего моя левая нога хочет». Перед отъездом из Пет<рограда> я пошла проститься с Р. вечером. «Гр. Еф. в спальной, занят!» – встретила меня Дуняша и проводила в столовую. Здесь сидела Люб. Вал. и толстая чета Волынских. О них я знала только случайно их фамилию, названную мне Люб. Вал., а также то, что Р. их от чего-то такого «спас». Со мною вместе, только из другой двери, в столовую вошли Мара и Валя[55] Распутины. Со своими взбитыми локонами, в темно-красных платьях bébé, с широкими кушаками, обе были нелепы до жути. Дикая сибирская сила так и прорывалась в их широких, бледных лицах с огромными яркими губами и низко нависшими над угрюмыми прячущимися, как у Р., серыми глазами пушистыми бровями. Какая-то разнузданно-кабацкая лень и удаль носилась вокруг их завитых по-модному голов, и их могучие тела, пахнущие потом, распирали скромные детские платьица из тонкого кашемира. «Ну как идут занятия, Марочка?» – ласково осведомилась Люб. Вал. Мара остановилась у стола и, налегши на него всей своей тяжестью, лениво жевала конфеты, беря их одну за другой из разных коробок и нехотя засовывая в рот. Не прожевав, она ответила невнятно: «По истории опять двойка…» – «Почему же так? – любезно осведомилась Люб. Вал. – Разве ты так не любишь историю?» – «А что в ней любить-то? – небрежно отозвалась Мара. – Учат там о каких-то королях и прынцах (она сказала: «прынцах», потом поправилась: «принцах»). На черта они мне нужны, коли давно померли. Вот еще арифметика, пожалуй, нужна. Эта хоть деньги считать научит!» Здесь она неожиданно резко захохотала и ушла, раскачиваясь и пошевеливая бедрами. Варя осталась. Положив свою кудлатую голову на руки, она внимательно, не мигая, смотрела на нас, отчаянно сопя, у нее полип в носу. Дуня принесла почту, Люб. Вал. стала разбирать конверты. Вскрыв один, она достала из него с некоторым удивлением длинную узкую ленту бумаги, на которой были напечатаны на пишущей машинке какие-то стихи. «Что такое? – сказала она, надевая пенсне, и стала читать. Это оказался анонимный пасквиль самого гнусного содержания, написанный наполовину по-русски, наполовину по-франц<узски>: в нем упоминалась пресветлая троица: банкиры Манус, Дмитрий Рубинштейн, с именами которых в Петрограде неразрывно связывали слухи о немецком подкупе и затевающейся измене, и Р. Говорилось о каком-то жемчуге, добытом в некотором месте, рекомендовалось промыть его почище, чтобы не оставить на руках следов; упоминалась какая-то дача, данная за услуги по назначению министром господина В. и еще ряд гнуснейших, очень мало мне понятных намеков на разные темные делишки. Слегка грассируя своим отличным фр<анцузским> яз<ыком>, не сморгнув, прочла Люб. Вал. всю эту мерзость. Положила обратно в конверт и сказала равнодушно: «Так, глупость какая-то!» А Варя прогнусила: «Это для Мотки Руб., нам часто, почти каждый день что-нибудь такое присылают». – «Банкир Рубинштейн – это друг Григ. Еф.», – пояснила Голов. «Странный друг», – невольно вырвалось у меня. Люб. Вал. посмотрела на меня удивленно. «Но как же подобные инсинуации могут коснуться Григ. Еф.? – сказала она. – Он настолько выше всего этого, что даже не понимает». – «А в чем же выражает<ся> дружба Руб.?» – спросила я. Люб. Вал. снисходительно пожала плечами: «Мало ли на что он может понадобиться, Григ. Еф.? Руб. очень богатый и влиятельный человек, вот он, напр<имер>, им, – она указала на Волынских, – очень помог». – «О да, о да. Рубинштейн – это такой себе великий ум, о!» – воскликнул Волынский, поднимая руки. Дверь из спальной отворилась, и выскочил Р., потный, растрепанный, в светлой бланжевой рубахе с расстегнутым воротом. Увидав меня, подбежал и обнял: «Дусенька, что давно не была? ну иди туда ко мне, потолкуем, люблю с тобой потолковать». – «У вас народу уж очень много, Гр. Еф.», – сказала я. Р. нахмурился, подумал, потом торопливо шмыгнул в переднюю и, открыв дверь в приемную, громко крикнул: «Можете уходить, галки, седни никуда не поеду», – и тотчас же вернулся в столовую. Но из передней, как шершни из разоренного гнезда, вылетели разномастные дамы, поднялся целый хор нестройных упрашиваний и жалоб, Р. досадливо отмахивался и заявил окончательно: «Сказал не еду и будя и уходите вон». Взяв меня за руку, увлек в спальную и плотно закрыл за нами дверь. Усадив меня на примятую постель, он сел рядом: «Какой шум у вас от этих барынь, Гр. Еф.», – сказала я. Он нахмурился и махнул рукой: «Што с ими будешь делать: всяка хочет, надо и ей – пущай ходят!» – «А лучше было бы, чтобы ходили поменьше, – заметила я. – Точно вы не слышите, как вас ругают и поносят, наверно же есть за что?» Р. усмехнулся: «Поношение – душе радость, понимать? Вот меня называют обманщиком и мошенником, а сама подумай, какой я обманщик? Кого я обманул али выдал себя за кого? Как был мужик серяк села Покровского, так и есть. Сначала, правда, лихо я жил, худо жил и вино пил, и по кабакам шлялся, можно сказать, беспросыпно пил, но как посетил меня Господь, когды накатило на меня, тогды и начал я по морозу в одной рубахе по селу бегать и к покаянию призывать, а после грохнулся у забора, так и пролежал сутки, а очнулся – вижу ко мне со всех сторон идут мужики: «Ты, говорит, Гриша, правду сказал: давно бы нам покаяться, а то седни в ночь полсела сгорела». Тут и обрек я себя Богу служить и близко тридцать лет хожу правды ищу. А тут, говорят, обман – никого я не обманывал. А что тогда Феофан меня к царям привел, так я его о том не просил – сам он вздумал. А што я, верно, царям из Рассей бежать запретил, когда холера тогда была в японску войну и они было вовсе собрались и с детками бросать Рассею, а я сказал: «Ни, ни, не моги, все пройдет, и опять муравка вырастит зеленька, и солнце проглянет». Ну они мне поверили и в меня уверились. Люблю я их, жалко мне очень их! А какой тут может быть обман? Вона теперь кажний шаг мой на счету – видала куку[56] в прихожей?»
