Павел Фокин - Твардовский без глянца
7–8.III.1963
Совещание в Кремле с руководителями партии и правительства. На второй день выступил Хрущев. Поминал, как написанные „с партийных позиций“, поэму „За далью – даль“ и „Ивана Денисовича“.
Зато резко выступил против Эренбурга и Некрасова, любителей „жареного“, т. е. сенсаций, как бы вновь приглушая тему развенчания культа. Много и сбивчиво говорил о евреях, в том смысле, что и среди них „встречаются хорошие люди“.
Реакция по всему фронту, откат от XXII съезда. ‹…›
22. III.1963
Тучи сгущаются. Утром в „Комсомольской правде“ статья Павлова, где выстроен уже целый ряд „очернительских“ произведений, напечатанных в „Новом мире“.
Александр Трифонович в ярости. Звонил Поликарпову, ругал последними словами „зарвавшегося, невежественного мальчишку“ и требовал, чтобы статья была дезавуирована в партийной печати, иначе он снимает с себя полномочия редактора.
Поликарпов крутил, просил успокоиться, предлагал ехать на грандиозное зрелище перекрытия Енисея.
Дементьев сказал мне сегодня, что Твардовский настроен непримиримо: готов уходить, но не согласен каяться, лукавить и т. п. ‹…›
23. III.1963
Сегодня (в субботу) Александр Трифонович был у Ильичева (секретарь ЦК КПСС, зав. отделом пропаганды и агитации. – Сост.). Тот встретил его словами: „Что – пришел просить об отставке?“ „Не только, сначала просить объяснений“, – и Александр Трифонович набросился на статью Павлова. Ильичев выразил к ней свое якобы отрицательное отношение, утихомиривал Александра Трифоновича, сказал, что об уходе его не может быть и речи. Твардовский сказал в ответ, что, во всяком случае, если от него ждут перемен в направлении журнала в том духе, в каком хочется Павлову, – этого не будет. Лучше пусть его заранее освободят от поста редактора. ‹…›
2. IV.1963
Пленум СП РСФСР, собранный, казалось бы, по конкретной теме – обсуждение жанра рассказа, идет с еще большим накалом страстей. Уже кто-то из выступавших назвал „Новый мир“ „сточной канавой“, собирающей всю гниль в литературе, и опять, уже хором, требовали к ответу Твардовского. Совсем как у Щедрина – „а мы его судом народны-и-им“. С. Баруздин звонил Александру Трифоновичу домой, требуя приехать и выступить. Твардовский советовался с нами по этому поводу. Я, как и прежде, против всяких его выступлений в этой обстановке и перед такой аудиторией. Дементьев колеблется.
„Мне кажется, они заиграются“, – сказал Твардовский.
ТАСС должен был дать для иностранной печати специальное опровержение слухов об уходе Твардовского из „Нового мира“. Между тем наши „оасовцы», или „бешеные“, как их еще называют, продолжают требовать кровопускания, и „Новый мир“ им как бельмо на глазу. ‹…›
13. IV.1963
‹…› Газеты продолжают печатать нападки на самые различные произведения, напечатанные „Новым миром“: „Шире круг, шире круг!“ В „Известиях“ появилась статейка „Кочка и точка зрения“, ругающая рассказ В. Войновича. ‹…›
23. IV.1963
‹…› Говорили и о журнале.
„У нас нет верного понятия о масштабе дела, которое мы делаем, – сказал Александр Трифонович. – Для современников всегда иные соотношения, чем в истории. Камер-юнкер Пушкин мог казаться кому-то третьестепенной подробностью в биографии могущественного Бенкендорфа. А выходит наоборот. Ильичева забудут, а мы с вами останемся. Это я так думаю, а там – кто знает“. ‹…›
23. VII.1963
‹…› Обсуждение, проходившее в кабинете Александра Трифоновича, шло к концу, когда раздался телефонный звонок. Я подошел – Черноуцан разыскивает Твардовского, просит его завтра непременно приехать в ЦК, к Ильичеву.
Я взял машину, поехал к Сацу (там его нет), потом на дачу, во Внуково. Застал Александра Трифоновича ослабевшего, не в форме. ‹…›
Опять возвращался к мыслям об отставке. Говорил, что во время бессонницы думал и даже Марии Илларионовне сказал: „Коли не нужен, уеду в областной город, подготовлюсь и буду преподавать историю литературы“.
„Вот Гоголь, Саша, тоже хотел историю преподавать, а что из этого вышло?“ – не утерпела Мария Илларионовна.
Сговорились вроде на том, что завтра он приедет в Москву, чтобы идти к Ильичеву к 2 часам дня. ‹…›
19. VIII.1963
Я уговорил Александра Трифоновича вместе поехать к Черноуцану объясняться по поводу Булгакова. Когда шли по длинным коридорам и переходам здания ЦК, Твардовский, хитро сощурившись, процитировал себя: „А дверей – не счесть дверей, и какие двери!“
Черноуцан встретил нас дружелюбно, но немного оробел под двойным напором. „Мы пришли провести с вами работу… Это у нас запущенный участок“, – пошутил, едва мы вошли, Александр Трифонович. И объявил, что речь пойдет о Булгакове. Черноуцан выслушал нас терпеливо, посмеиваясь, но не уступал. Его суждения сошлись с цензурными: роман Булгакова – пасквиль, подрыв авторитетов, системы Станиславского.
„Берете грех на душу, – пугал его Александр Трифонович. – У нашего Закса в сейфе лежит список ваших грехов и благодеяний. Ведь мы все запоминаем“, – смеясь, говорил Твардовский.
Черноуцан взял с нами игровой тон. „Нет, вы серьезно верите, что это можно напечатать? Да нет, вы меня разыгрываете! Не может быть, чтобы вы сами не понимали, что это невозможно“.
Твардовский настаивал, что искусственным способом нельзя поддержать авторитет того или иного лица, что шарж, юмор никогда не вредят серьезному делу, что, наконец, Булгаков такой писатель, что имеет право на опубликование каждой его строчки. Я сказал, что так бы следовало запретить и чеховскую „Попрыгунью“ за клевету на Левитана. И вообще, произведение такой ценности, как роман Булгакова, неизбежно будет опубликовано через 5 или 10 лет, но напечатают его обязательно.
Сбитый нашим напором Черноуцан возражал неубедительно, вяло, но стоял на своем.
Александр Трифонович говорил ему:
– Ну ведь вы видите, как странны все эти наши запрещения. Девять лет назад сожгли „Тёркина на том свете“, буквально подвергли аутодафе, собрали все верстки по списку и сожгли. А теперь поэма разрешена и вы знаете, что в этой редакции она сильнее, глубже первого „Тёркина…“ 1954 года. И оказывается, ничего опасного для советской власти нет – вчера напечатали в газете. ‹…›
31. Х.1963
В редакции был Е. Евтушенко, читал новые стихи. Александр Трифонович говорил о них так жестко, что Евтушенко едва не расплакался. В словах Твардовского немало справедливого, и все равно Евтушенко жаль. Александр Трифонович упрекал его за манерность, „литературность“, за отсутствие художнической объективности, какого-то интереса вне себя. Евтушенко был смят, подавлен и ничего не отвечал.
