Оливер Харрис - Письма Уильяма Берроуза
Чувствую, скоро моя голубизна разрешится, а это потребует разрешения от болезни. Ведь голубизна и есть болезнь. Страшная болезнь. В моем, по крайней мере, случае.
Однажды натуральная сущность у меня прорвалась наружу, как отдельная личность. Дело было в Лондоне: во сне я вошел в комнату и увидел там себя самого. Я — не мальчик, юноша — смотрел на себя с отвращением. Говорю себе сидящему: «Ты, гляжу, не рад меня видеть?», и он отвечает: «Не рад! Да я ненавижу тебя!!!» И ненавидеть у него причины имеются. Представь, что ты двадцать пять лет продержал мальчика-натурала в смирительной рубашке плоти. Подвергая содомистским актам, заставляя выслушивать содомистские речи… И что теперь, он любить тебя за такое должен?! Вряд ли. Но как бы там ни было, я со своим пареньком постепенно схожусь, начинаю с ним ладить. Позволил ему взять верх над собой в любое мгновение, однако есть еще кое-кто, кого мы не вычислили, и с ним паренек справиться не сумеет. Придется за обоими приглядывать. В конце концов нам троим предстоит слиться. A ver.
В последнее время меня накрывает по-дикому. Такие идеи приходят! Уверен, нет — знаю: моя память чрезвычайно верна мне и не подводит. К чему это я? Прочел в Швеции книгу, процитировал часть ее в своей теории, и — бац! — в голову ударила мысль: «Морфий действует на клеточные рецепторы». Во Франции, пока ждал пересадки с поезда на поезд, отправился как обычно в книжный, взял ежегодник по медицине и прочел: док Избелл из Лексингтона предположил, что морфий воздействует на клеточные рецепторы, формируя внутри клеток возбудитель. Хм, ну вот, моя теория больше не уникальна, хотя новизны в ней остается прилично, и вещь не стыдно разослать по редакциям. Но фишка-то в чем! Случай доказал: Я — КРАСАВЕЦ, и мои теории — вовсе не пердеж параноидального мозга! В одном, юноша, вы можете быть всегда уверены: по части медицины я редко ошибаюсь.
Что там с Хэнком Вертой? У меня есть уже три страницы; могу дальше набросать примерную схему действия, которая займет страниц десять или околотого. Если захочет подробностей, так и быть, предоставим, но тратить время на пересказ книги не больно-то хочется. Сам понимаешь. Работы сейчас — выше крыши, к тому же в последнее время на месте усидеть почти не могу.
Давай, напиши, как дела. Бернар [Фрехтман], кажется, вернулся в Париж. Я не говорил, что и Карлос Фьоре тоже там?
Читал отзывы на роман Джека [405]. Вроде бы все, кроме «Сатурдэй ревю», приняли его тепло.
Через несколько дней пришлю тебе в Париж Теорию. Держи меня в курсе событий. Привет Питеру. А ты, Питер, если будешь в Нью-Йорке, сходи к доктору Уолбергу. Льюису Уолбергу. Он плохого не посоветует [406].
Люблю, Билл
P.S. Амстердам — это здорово. Как там с мальчиками [407]?
Я тебе не рассказывал, как из крысы сделали гомосека? Всякий раз, когда самец приближался к самочке, его били током и обливали холодной водой. Теперь он говорит: «О любви своей даже пискнуть не смею».
АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ
Марокко, Танжер 19 октября 1957г.
Дорогой Аллен!
Наконец-то я разработал схему, согласно которой в роман войдут все материалы по «Интерзоне»; она почти вся как воспоминания, записанные в долгую ночь на кумарах. Будет еще сотня страниц нового материала — лучшего, чем что-либо мною созданное. «Гомосек» и поиски яхе к роману отношения не имеют. Я из Них разве только кусочки мелкие возьму. И все равно, труд на мне — колоссальный. Понимаешь, в романе аж три линии, и все должны слиться в одну. Работать буду кровь из носа, к Рождеству надеюсь закончить. Ты, кстати, какую версию «Слова» агенту отдал? Обрезанную? Так лучше, сокращения оправданны и необходимы. Сокращенный вариант — официальный. Раздутый объем обосрет весь эффект.
Теория зависимости тоже крайне важна. Она пойдет как часть главы про Бенуэя, но могу определить ее и в другое место. Просто в текущей версии романа появляется еще одна продолжительная глава про Бенуэя. Сейчас более или менее готовы три главы, которые могу отослать тебе и агенту. Схема во всей своей полноте явилась; она — некое подобие Дантова «Ада», только гомосексуальная. А еще я описал гигантскую баню, занимающую всю площадь под городом, и пройти туда можно через люки, подземки, подвалы и проч.
С теорией зависимости выходит интересно: по сути она верна. Мне от Уолберга пришло письмо, вот, цитирую: «…Особенно занимательна ваша теория о раке и шизофрении. Сам я по данной теме не работаю, но мой друг, который работает в лечебнице для душевнобольных, подтверждает, что да, среди шизофреников рак случается значительно реже, чем среди здоровых людей». Один этот факт уже бесценен. Моя теория дает ключ к пониманию зависимости, рака и шизофрении! Только доктор Дент еще не ответил.
Посылаю тебе эпитафию Кики и еще несколько отрывков из текущей работы.
Проходя мимо Карла, мальчик взглянул на него спокойными, ясными глазами. С щемящей болью в груди Карл смотрел, как мальчик уходит по аллее мимо статуй греческих борцов и дискобола. Раздался паровозный свисток, пахнуло горелой листвой; где-то заиграла гармошка… В кабинке для переодевания при бассейне два мальчика дрочат друг другу… во дворе пахнет хлоркой и юной плотью.
Карл бежал по коридору, обшитому деревом и залитому странным зеленоватым свечением. Сквозь щели и трещины в полу пробивается пар, обжигая Карлу босые ступни. Раздаются типичные для бани звуки: какое-то звериное повизгивание, кто-то ноет, стонет, смачно сосет или пукает. Карл открывает дверь — она ведет в комнату. Внутри, в углу на соломенном тюфяке он видит себя. По полу, заваленному засохшими экскрементами и яркими страницами комикса, которыми успели подтереться, кочуют комки пыли. Окно заколочено.
Снаружи звучит сухой шелест; там страшная жара. Тело чудовища до кости изъедено отвратительными язвами похотью, а на лбу — печать зла, которому все дозволено. Тварь медленно приподнимает зад, показывает красный гноящийся анус, кишащий крохотными прозрачными крабами. Она несвязно бормочет и ноет, словно заключенное в объятия какого-то призрака. Брюхо раздувается, напоминая здоровенное розовое яйцо в прожилках вен. Внутри ворочается нечто черное с клешнями и ножками.
Бенуэй:
— Разбитые души тысяч мальчиков в моих снах стонут, печальные, словно деревянный кутас на могиле умирающих; им несть числа, как листьям на ветру; они воют, как обезьяны над бурыми водами реки в су мерках джунглей; наполняют шепотками мой сон, шебуршат, аки мыши, скользят по воздуху, словно мыши летучие, или ждут, затаившись, как какой-нибудь зверь…
«Отпустите! Отпустите!» — От их криков содрогается плоть. Постоянно внутри меня раздается их плач; рыдают мальчики, отводят глаза, и те, кто меня по-прежнему любит и говорит: «Что ты сделал со мной? За что ты так? НУ ЗА ЧТО?!»
