Валентин Аккуратов - Лед и пепел
— Понимаете, не заметил, как вошли в облачность, а летать «вслепую» не умею. Вот и прицепился к вам, чтобы не свалиться. Вы мне были как горизонт.
— Мы так и поняли. Страху, конечно, нагнал, но забудем об этом. Прими наши поздравления — самолет сбил. Это первый? — пожал ему руку Орлов.
— Второй, — еще более смутился Афанасий. — Первым был бомбардировщик. Скоростенки бы «чайке» и потолок повыше! Не то бы было! А так нахальством берешь. Я же понимаю.
— Не нахальством, Афанасий, а мужеством, — обнял его Коля Кекушев. — Нахальство — это оружие трусов. А ты настоящий сокол: принял бой с четырьмя «мессерами», когда мог бы спокойно уйти, благо аэродром был рядом.
— Как я мог уйти? Вас бросить? Тоже, додумались! — В словах его было столько острой обиды, что он вновь показался нам совсем мальчишкой.
Шли дни. С невероятной стойкостью Ленинград сражался в кольце блокады. Голод, обстрелы, и бомбежки косили людей. В декабре начались холода. Кончилось топливо. Люди жгли старинную мебель из красного дерева и карельской березы, книги — все, что горело, лишь бы поддержать тепло и жизнь. На снегу, у классических творений Кваренги и Растрелли — лежали исхудалые, скорчившиеся тела умерших. Сердце разрывалось от гнева и ненависти. И нам хотелось хоть чем–то помочь этому городу — такому прекрасному и великому в своих страданиях.
Полеты продолжались ежедневно, менялись лишь часы. Наступившая зимняя непогода помогала нам. Озеро покрылось льдом. В ясные дни мы нередко пересекали его под перекрестным огнем сражающихся истребителей. Но нам везло: наши «ястребки» мужественно прикрывали нас.
В помощь нам пришел из Москвы экипаж Полярной авиации Александра Еременко на скоростном бомбардировщике СБ, в совершенстве владеющий «слепым» полетом. Ему было поручено вывезти ценные научные материалы Арктического института. Был один из серых ненастных декабрьских дней, мы шли без сопровождения, экипаж же Еременко вылетел вслед за нами. Но погода, когда мы подходили к середине Ладоги, неожиданно улучшилась. Продолжая полет на бреющем, мы благополучно сели на аэродроме. Самолет Еременко не появлялся. Прошли все сроки его прибытия — запросили Лодейное Поле, Тихвин, Череповец, не вернулся ли к ним СБ. Ответ был один:
Еременко у них нет. На следующий день, после возвращения из Череповца в Ленинград, мы узнали, что самолет СБ был сбит немецкими истребителями и горящий был вынужден сесть на тонкий лед озера. Неокрепший лед не выдержал его тяжести. Экипаж погиб. Спасся лишь бортмеханик Виктор Макаров, его сняла со льда канонерская лодка.
Потом мы узнали подробности этой трагедии. СБ, выскочив из облачности на хорошую погоду, набрал высоту и уже в виду берега взял курс на аэродром. Неожиданно появились два «мессера» и атаковали его с хвоста. Начался бой. Макаров и радист–стрелок отбивались из пулеметов, но пушечные снаряды истребителей подожгли самолет. До берега было не дотянуть — пожар охватил левое крыло. Решили сесть на лед. Еременко предупредил, что лед тонок и не выдержит и чтобы все приготовились, как только он сядет, немедленно покинуть самолет. Однако лед проломился сразу, как только машина коснулась его, и тут же ушла на дно. Только одному Макарову удалось выбраться на лед. Он уже замерзал, когда его подобрали моряки и доставили в госпиталь.
Шел к концу второй месяц наших полетов. Через Лалоту, контролируемую немецкой авиацией, по еще не совсем окрепшему льду, была проложена дорога для автотранспорта. Тоненькая нить, связывающая осажденный город со страной, настоящая «дорога жизни». Дорога жила и боролась, ощетинившись зенитными пулеметами и орудиями, несмотря на все усилия фашистов прервать этот единственный путь, по которому текли в город продукты питания и свежие воинские силы, а обратно — раненые и дистрофики. Часто, летя параллельно этой ледовой трассе, мы видели, как рвали и переворачивали лед немецкие бомбы, и машины исчезали в пучине, а люди барахтались в месиве битого льда. Поверхность озера — это не поле и не степь. Там можно зарыться в землю, в блиндажи, в щели, в окопы. Здесь же хрупкий, как стекло, лед взламывался под бомбами, а «мессеры» гонялись даже за отдельными автомашинами. Но, несмотря ни на что, караваны шли и шли, обтекая разбитые участки, пролагая новые пути, на ходу отбивались от стервятников.
После всего увиденного, полеты наши нам казались безопасными, и мы с удесятеренной силой продолжали работу. Теперь мы ходили даже в ясную погоду без сопровождения, с целью маскировки использовали все неровности рельефа, надо льдом озера — жались к линии фронта финнов, где меньше было истребителей. Но немецкие летчики уже хорошо заприметили нашу машину. Сбитый нацистский пилот на допросе сказал, что за уничтожение этого самолета командование назначило приз — месячный отпуск в Германию. Мы посмеялись, правда, невесело, но на наши полеты это не повлияло. Меняя часы вылета и пути подхода к ленинградскому аэродрому, нам удавалось избегать встречи с истребителями. Главным же нашим преимуществом было умение летать в нелетную погоду. Эту высшую академию полетов мы прошли в Арктике.
Часто летчики–истребители, опытные и обстрелянные бойцы, давно открывшие счет сбитым ими фашистским машинам, нас спрашивали:
— Как вы не боитесь летать на вашей «лайбе»? Это же летающая мишень.
— А вы? Когда врезаетесь в стаю стервятников, превосходящих вас, разве боитесь?
— Но мы на боевых самолетах! К тому же мы — солдаты! И война, в конце концов, наше рабочее место!
— Мы тоже солдаты. Как и те водители автомашин, которые идут по «дороге жизни»…
— Но почему вы не пересядете на боевую машину? У вас колоссальный опыт полетов в сложных погодных условиях, а теперь и фронтовой. Какой бы из вас получился отличный экипаж дальнего ночного бомбардировщика!
Здесь мы растерянно улыбались и, чтобы нас поняли, рассказывали историю побега на фронт нашего бортмеханика Николая Кекушева. «Стружка», снятая в Политуправлении Главсевморпути, уменьшила его вес на три килограмма, как подтвердила летная медкомиссия. Николай не любил, когда мы рассказывали эту историю как наглядный пример, и хмуро отмалчивался.
Среди нашего экипажа он был старшим по возрасту, но душа у него была самая юная. Никогда не знаешь, когда и на чем он тебя разыграет, но разыграет обязательно. Умно, незаметно и остро. Причем разыгрывал он всех, даже высокое начальство. Дело свое он знал в совершенстве, неплохо водил самолет, хотя пилотского свидетельства не имел. Умный и хорошо воспитанный, он был отличным товарищем, заботливым и внимательным к чужому горю. Свой первый орден — Красного Знамени — Николай получил еще в гражданскую войну, а орден Ленина — за первый полет советского самолета на Северный полюс, еще до высадки группы папанинцев. Даже в боевой обстановке, когда на хвост наседали «мессеры» и трассы пуль шпиговали воздух, бес юмора не покидал его. Как–то в полете он притащил в пилотскую огромную чугунную сковородку и, с серьезным видом вручив ее Орлову, сказал:
