Куртис Кейт - Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой
Сент-Экзюпери не изменился: он тосковал по дому, по своей стране, по своей семье, по своим друзьям. Ранимый, как всегда, страдающий так называемым комплексом Орфея (неспособность противиться желанию кинуть при расставании последний взгляд на любимую), он теперь оглядывался назад на свое прошлое с тем же самым чувством невосполнимой потери и ностальгии, которая начнет его мучить после того, как он уедет из страны, заставляя сожалеть о «его Аргентине». Существовал на земле рай, рай его прошедшей юности, так часто всплывающий в его письмах к матери, и потерянный рай «его» пустыни Сахара. Даже Париж, где Антуан так часто чувствовал себя посторонним в месяцы юношеских разочарований, теперь казался позолоченным. Позабыты были и невыносимая скука бухгалтерии фабрики по производству плитки, и отчаяние, охватывающее его после неудачных попыток пробудить провинциальный энтузиазм достоинствами грузовиков «сорер». Неожиданного письма от Рене де Соссин, полученного им в январе 1930 года, было достаточно, чтобы дать волю «вторжению тысячи восхитительных и забытых вещей. Бокалов порто, граммофона, вечерних бесед после наших походов в кино. Официант из ресторана «Липп», Сегонь и очаровательная нищета, о которой я сожалею, потому что дни для меня были окрашены в различные цвета, изменяющиеся от начала к концу месяца. Каждый месяц означал красивое приключение – и мир был великолепен, поскольку я, неспособный иметь что-нибудь, желал всего… Но теперь, когда я оплатил покупку красивого кожаного чемодана, о котором столько мечтал, и эта мягкая фетровая шляпа, и этот хронометр с тремя стрелками… Мне не о чем больше мечтать».
Как обычно, Сент-Экс преувеличивал. Его материальное положение кардинально изменилось к лучшему. Как руководитель полетов «Аэропосталь Аргентина», он получал ежемесячное жалованье в 25 тысяч франков (больше тысячи долларов), и это позволило ему, наконец, периодически отсылать определенную сумму матери, у которой он в прошлом так свободно заимствовал деньги. Но если его «конец месяца» со спартанской диетой из круассанов и кофе теперь не становился таким отчаянным, как когда-то, начало и середина каждого месяца, как всегда, оставались столь же расточительными. Мысль об экономии на черный день была для Антуана совершенно неприемлема; этот человек, как когда-то отмечал Дора, «страдал укоренившимся презрением к деньгам и одинаково отчаянной в них потребностью». Это презрение, если не прямо атавистическое или аристократическое по своему происхождению, уходит корнями в те времена, когда его семья испытывала относительную нужду в Ле-Мансе, и ему приходилось каждое утро добираться до школы пешком, а какой-нибудь его одноклассник, как Роже де Леж, состояние семьи которого (об этом только шептались) перевалило за сто миллионов золотых франков (сумма колоссальная по тем временам), мог подъехать к дверям в роскошном лимузине с чернокожим водителем. Подсознательно, несмотря на наши лучшие намерения, нас точит ужасная зависть, и, как показывает современный психоанализ, комплексы, первоначально сформированные в юные годы, пускай даже подавленные, могут скрыто влиять еще долго и во взрослой жизни. Относительная бедность, характерная для Сент-Экзюпери в течение многих лет, могла легко превратить его в жертву необходимости. Это, вероятно, объясняет снисходительную фразу в «Южном почтовом»: «Деньги – то, что каждому позволяет при покупке товаров испытывать внешнее волнение» – декларация, которая была для него вовсе не литературным позерством.
Парадоксальный, как могло бы показаться, недуг, вызванный внезапным заполнением бумажника, проявлялся почти столь же тяжелыми последствиями, как тот, который он испытывал, когда его бумажник пустел. Жажда «сжечь» их быстро и ярко действительно походила на почти метафизическую потребность. В Париже она принимала форму опрометчивых приглашений на ленч с икрой и шампанским у Прунье; в Буэнос-Айресе диета оставалась прежней, но поскольку средств хватало на существенно большее, «внешнее волнение», вызванное ежемесячным потоком наличных, окутывало тех дам, которых Антуан часто посещал. Несколькими годами раньше, в Тулузе, он как-то по возвращении домой увидел: его тогдашняя временная подруга спокойно сидит в кресле и штопает его носки. Это зрелище оказалось для него ужасающим, чересчур буржуазным, и он поспешно отправил ее паковать вещи. Бедность была тем состоянием, которое он предпочитал переносить в одиночестве, и часто сетовал своим знакомым на нежелание держать при себе Золушку, пачкающую руки в ящике для угля. Для его друзей – лучшее шампанское и отборная икра, для тех, за кем он, случалось, ухаживал, – самые роскошные букеты… и даже больше… Каким бы скромным ни было их происхождение, Сент-Экс желал видеть их одетыми, как королевы.
«В нем было много от гран-сеньора, – вспоминает его друг, также живший тогда в Буэнос-Айресе. – Я помню, как однажды ночью мы отправились в ресторан ночного клуба под названием «Эрменонвиль». Среди танцовщиц оказалась поразительно красивая девушка: высокая, белокурая и красиво одетая. Она оказалась француженкой, работающей в качестве танцовщицы, приглашающей на танец посетителей. Сент-Экс, мало интересовавшийся танцами, наблюдал за ней, и, только когда мы встали, чтобы уйти, разгадав его желание остаться и поговорить с нею, мы внезапно поняли, почему эта девушка была так красиво одета».
Эти случайные завоевания, как правило, белокурые и высокие (что вполне естественно для такого жгучего брюнета), неизменно говорили по-французски, поскольку ему было лень изучать испанский. Симпатичная французская журналистка, без памяти влюбленная в него; жена бельгийского бизнесмена, смутившая Сент-Экзюпери. Как-то вечером, подойдя к нему на балу, она объявила возбужденным голосом: «Вы разбили мое сердце! Вы мужчина моей жизни!»
К счастью, среди французской колонии в Буэнос-Айресе он нашел для себя «восхитительных» друзей, и так совпало, друзей Вильморинов. Антуана представил им один из братьев Луизы, находившийся в то время в Южной Америке. «Я конечно же найду тех, – написал Сент-Экс матери, – кто любит музыку и книги и кто примирит меня с пустыней Сахара. И с Буэнос-Айресом, этой разновидностью пустыни». Прошли месяцы, и его ожидания полностью оправдали себя – в этой пустыне, пустыне Аргентины, расцвели две розы.
* * *Антуан наткнулся на первую самым невероятным образом. В распоряжении «Аэропосталь Аргентина» находилось пятнадцать аэродромов, чью деятельность он контролировал. Но в его задачу входила и разработка перспективных летных полос. Однажды он вместе с аргентинским механиком отправился из Буэнос-Айреса в Конкордиа, приблизительно на 180 миль на север по воздушному маршруту в Асунсьон. Он приземлился недалеко от города на ровной площадке, словно созданной специально для аварийных приземлений. Но, как иногда случается, неудача подстерегала в виде небольшой ямки по центру поля, скрытой пучками травы, и именно в нее, безошибочно, как бильярдный шар, самолет и закатился, сломав одно из колес. Они выбрались из кабины и принялись исследовать повреждение, когда к ним подъехали верхом две девушки. Последовал краткий обмен приветствиями по-испански, и затем, без предупреждения, они обратились к пилоту по-французски. Сент-Экзюпери удивился… и восхитился. Нет, они не француженки, а аргентинки, это их дедушка приехал из Эльзаса.
