Владимир Алпатов - Языковеды, востоковеды, историки
В той же статье В. И. Абаев высказывает интересные идеи о психологии научного творчества, применимые не только к Марру. Опираясь на положения И. П. Павлова, он пишет: «Мозговую работу ученого можно представить как постоянное сосуществование, функционирование и взаимодействие двух центров: одного, в котором рождаются идеи (творческий центр), и другого, в котором эти идеи подвергаются строгой критической проверке, контролю, селекции (центр торможения). Оба они одинаково важны и необходимы для настоящего ученого… Бывает, что творческий центр пребывает в немощном состоянии и работает по преимуществу центр торможения. Тогда мы получаем тип ученого-крохобора, выпускающего труды, где не к чему придраться, но нечем и вдохновиться… Марр был ученым противоположного склада. Трагедия последнего периода его деятельности состояла в том, что творческий центр работал у него с силой постоянно действующего вулкана, а центр торможения все больше ослабевал. Чем больше возрастал напор новых идей, рождавшихся в его мозгу, тем больше он утрачивал способность подвергать эти идеи критическому разбору». Отвергая идеи, к которым пришел «вулкан», Абаев все-таки испытывал к творцам подобного склада большие симпатии, чем к «ученым-крохоборам». О нелюбви к ним он не раз писал по разным поводам.
Уже в статье 1933 г. о фонетическом законе, первой своей теоретической публикации, Абаев противопоставлял В. фон Гумбольдта и других «основоположников» начала XIX в. их «измельчавшим» потомкам конца XIX – начала ХХ вв.: младограмматикам, А. Мейе, Ф. де Соссюру. «Наука основоположников – это наука восходящего класса со всеми свойственными такой науке качествами: смелостью мысли, широтой размаха, высоко развитой способностью обобщения. Напротив, вся последующая лингвистика… это – наука нисходящего класса со свойственной такой науке неудержимой склонностью к трусливому и бескрылому крохоборству. И когда речь идет о буржуазном наследстве, для нас В. Гумбольдт и Фр. Бопп безусловно выше и ценнее Бругманна или Мейе, так же как в философии Гегель выше Вундта, в литературе Гёте выше Метерлинка, в музыке Бетховен выше Штрауса. При всех своих заблуждениях “старики” обладали достаточной широтой и глубиной философской мысли, чтобы воспринимать язык как некое единство… Они не боялись ставить «основные» вопросы, когда их приводил к этому ход исследования. Младограмматики же полностью испугались трудностей, и, чтобы избегнуть их, они заявили, что фундаментальные вопросы, над которыми вдумчиво и смело работала мысль основоположников, вовсе не существуют или, во всяком случае, не являются предметом лингвистики».
Свои идеи Абаев высказывал в оболочке принятого тогда социологического подхода, в соответствии с которым выделялись наука «восходящего класса» и «нисходящего класса» (об этом я уже упоминал в очерке о Р. О. Шор). Однако два взгляда на язык действительно существовали и имели философскую основу («основоположники» находились под влиянием немецкой классической философии от И. Канта до Г. Гегеля, а младограмматики были позитивистами). Абаев указывал на него и позже.
Такое же разграничение ученый проводил и в публикациях 60-х гг., включая нашумевшую статью 1965 г., о которой я говорил выше. Ср. приведенную цитату из статьи 1933 г. и сходный фрагмент из статьи 1965 г.: «Нет никаких объективных оснований ставить философию Хейдеггера выше философии Гегеля, историческую концепцию Шпенглера и Тойнби выше исторической концепции Маркса, лингвистические идеи Соссюра выше лингвистических идей В. Гумбольдта». Имена несколько другие, а суть та же. Только в связи с изменившейся обстановкой в мировом, в том числе советском языкознании по-новому расставлены акценты. Раньше Абаев более всего критиковал младограмматиков и А. Мейе, а Ф. де Соссюра упоминал лишь вскользь, но теперь, когда в советской лингвистике видное место занимал структурализм (именно в его духе воспитывали нас – студентов), он прежде всего обличал Соссюра и его наследников, структуралистов.
Впрочем, по-прежнему доставалось и младограмматикам: «отход от широких обобщений», «сосредоточение внимания на формальной стороне языка», «абстракционистские и формалистические тенденции» и др. Но не лучше и «структурализм – детище младограмматической школы». И приговор: «Сущность структурализма – не в системном рассмотрении языка, а в дегуманизации языкознания путем его предельной формализации». Уже младограмматики игнорировали в своей науке человека, а структуралисты, некоторые из которых требовали «устранить» человека из науки о языке, довели этот процесс до конца. Все это лежит в русле «лингвистического модернизма».
Новым для В. И. Абаева в 60-е гг. стало включение лингвистических проблем в широкий культурный контекст; по его мнению, «лингвистический модернизм» – часть модернизма в современной культуре: «Когда общество вступает в полосу духовного кризиса, оно судорожно хвататься за все новое. Но так как это делается в условиях идейной опустошенности и оскудения, то поиски нового идут преимущественно по линии формы, формальных приемов, формальных ухищрений, формальных вывертов. Содержание же, если оно вообще существует, остается крайне убогим и примитивным. Вот это и есть модернизм». Модернизм в любой сфере, по мнению Василия Ивановича, связан с дегуманизацией, изгнанием из этой сферы человека. Он пишет: «Один из теоретиков “нового” романа, французский писатель Ален Роб-Грийе, призывает к полному изгнанию человека из художественной ткани романа… Кто хочет знать, как выглядит дегуманизованное искусство, тому достаточно посмотреть абстракционистские картины и послушать додекафоническую музыку». «Дегуманизация» лингвистики – «лишь одно звено в общем процессе дегуманизации культуры. Какую бы гуманитарную область мы ни взяли, везде наблюдаются одни и те же тенденции формализма и антигуманизма: в философии, социологии, истории, литературоведении».
Критика модернизма в литературе и искусстве за отход от гуманистических традиций XIX в., чаще скучная, иногда яркая (М. А. Лифшиц), в те годы у нас часто встречалась, но на структурную лингвистику проецировалась редко, а критика структурализма велась большей частью с позиций младограмматизма, прикрываемого поверхностным марксизмом (бывший маррист Ф. П. Филин и др.). Зато нечто похожее, опять-таки в полемике с Ф. де Соссюром, еще в конце 20-х гг. писал В. Н. Волошинов.
И еще две актуальные для своего времени проблемы затронуты в ставшей столь одиозной статье: математизация языкознания и оценка событий 1950 г. в советском языкознании. К 1965 г. для многих советских лингвистов очень важной считалась проблема использования тем или иным образом математики в исследованиях по языку. Среди структуралистов в моде был математический аппарат, иногда сложный для понимания гуманитариями. При этом лингвистическая суть идей западной науки нередко оказывалась для СССР не такой уж новой, поскольку у нас и раньше развитие шло в том же направлении, но вот использование формул и графов и построение теорем для конца 50-х гг. казалось чем-то абсолютно новаторским, символом «современной науки». А поскольку как раз тогда в моду вошли настроения, сформулированные в известных стихах Б. Слуцкого: «Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне», и научной молодежи, в том числе гуманитарной, очень хотелось быть «физиками», а не «лириками», то данный вопрос приобрел большую остроту. Среди «передовых» лингвистов господствовала идея о том, что степень развития науки прямо пропорциональна степени ее математизации, естественные науки давно уже преодолели решающий рубеж, а гуманитарии далеко позади, и только лингвистика первой из гуманитарных наук начинает этот рубеж достигать.
