Эмрис Хьюз - Бернард Шоу
Мне было так интересно слушать его, а ему так нравилось говорить, и я, конечно, не собирался его прерывать. Потом он вдруг замолчал и немного погодя сказал: «Ну, я что-то расхвастался», — и мы все рассмеялись. Потом мы перешли в соседнюю комнату и поговорили немного о трудностях, которые испытывали газеты во время войны. Он предложил деньги для «Форварда», но я отказался, потому что в это время мы как раз не испытывали нужды в деньгах; мы поговорили еще немного, потом она подошла и, ласково взяв его под руку, заставила лечь на диван и накрыла пледом, а я поднялся, чтобы уйти. «Заходите в любое время, как только попадете еще в Лондон», — сказал он на прощанье, а она добавила: «Да, обязательно заходите».
Неделю спустя она прислала мне в Шотландию письмецо, в котором благодарила за то, что я зашел повидать их, и добавляла в конце: «Когда мы сказали вам: «Приезжайте снова», мы говорили от души».
Мне подумалось, что так оно, вероятно, и было. Они ощущали наступление старости и были рады, когда их навещали.
В первое рождество после ее смерти он прислал мне сделанную им ее фотографию, просто фотографию без всякой подписи Он послал такую фотографию всем, кого считал ее друзьями…
Шла война, и продуктов не хватало, но у нас в Шотландии в сельской местности иногда можно было достать немножко масла, а местный пекарь выпекал шотландские хлебцы, так что я часто посылал им небольшие посылочки, за которые она обычно благодарила меня в письмах:
«Он их ест с удовольствием и вволю — а это уже много для него».
Она, как и прежде, ухаживала за ним — это стало ее жизнью, и хотя у них бывали иногда разногласия, чувствовалось, что разногласия эти непродолжительны.
Когда начали бомбить Лондон, они стали больше времени проводить в своем доме в Эйот Сэн-Лоренсе, а в Лондон приезжали только по средам на машине. Возвращались они из Лондона в пятницу вечером, и писал он по большей части в своем маленьком загородном доме. Статьи он писал обычно от руки, а потом секретарша перепечатывала их, однако, когда времени на перепечатку не оставалось, он присылал их мне написанными от руки, но так чисто, что у нашего секретаря не было ни малейших затруднений при их перепечатке. Много внимания он уделял правке корректур, и хотя почерк у него становился с годами все менее твердым, он оставался вполне разборчивым, и каждая буква была написана отчетливо.
Он обычно сам надписывал конверты, и я ни одного не выбросил. Редактору было легко иметь дело с ним как с автором, и когда написанное им было ниже обычного уровня, он отлично сознавал это. «Выкиньте это в корзину и напишите что-нибудь сами», — так он однажды написал на корректуре.
Глава 27
Шоу справился со злокачественной анемией, но теперь был очень обеспокоен здоровьем жены. Она страдала от болей в спине и от ревматизма. Ей было все труднее ходить. Потом ревматизм ее обострился, и она стала совсем калекой.
В конце 1942 года он писал другу:
«Мою бедную жену совсем согнуло костное заболевание, она постоянно страдает от болей и признана неизлечимой. Оба мы стали плоховато слышать и довольно плохо соображать».
Однако его собственное здоровье было в общем не таким уж слабым.
«Мой врач только что осмотрел меня, — писал он Хескету Пирсону в 1942 году, — и сказал, что все в порядке».
Годы словно не отразились на его работоспособности. Он все еще сгребал лопатой снег с крыльца и взбирался на лесенку, подрезая ветви на фруктовых деревьях у себя в саду.
«Никак не могу уговорить Шарлотту, чтоб она перестала беспокоиться, — говорил он Пирсону. — Моя искушенность в христианской науке не заходит так далеко. Жестоко было бы сказать ей, что не имеет никакого значения, что случится с нами в оставшиеся нам несколько месяцев жизни. Что из того, что мы можем замерзнуть или умереть с голоду? Мы уже прожили свое, и незачем медлить без пользы. Мне кажется, это довольно оптимистический взгляд на жизнь, но Шарлотта может подумать, что я просто не принимаю всерьез ее страданий».
Хескет Пирсон в своей книге подробно рассказывает о том, как умерла Шарлотта и как реагировал на это Шоу:
«В последний год своей жизни Шарлотта стала очень требовательной, и теперь его распорядок дня зависел по большей части от состояния ес здоровья Он вставал обычно в восемь часов и, одевшись, приходил к ней в спальню побеседовать. После завтрака он работал, вплоть до второго завтрака, во время которого она присоединялась к нему. Потом он, ложился соснуть немного: «Она всегда поправляет мне подушки или, во всяком случае, думает, что поправляет», — сказал он мне как-то. Потом они вместе пили чай, после чего он отправлялся на прогулку; однако он «должен был появиться у нее незадолго до обеда, чтобы она убедилась, что с ним ничего не произошло». За обедом, а также после обеда в гостиной они беседовали; однако в последнее время память и слух у нее настолько ослабели, что многое ему приходилось повторять ей по нескольку раз громким голосом, а иногда снова сегодня рассказывать то, о чем он уже рассказывал накануне. Когда она засыпала, он слушал радио или читал до тех пор, пока и самому ему не приходило время ложиться — обычно между половиной одиннадцатого и одиннадцатью. Летом 1943 года они жили в своей лондонской квартире. В это время она начала страдать галлюцинациями и все время говорила, что в спальне у нее прячутся какие-то чужие люди и надо попросить хозяина, чтобы он их выгнал За все, что будет изложено мной далее, я глубоко признателен мисс Элеоноре О’Коннел, которая в течение нескольких лет была близким другом семьи Шоу и которой он очень многое рассказывал. Все, что он говорил, глубоко врезалось в память и ей и мистеру Джону Уордропу, который также присутствовал при этом, и впоследствии она записала все это для меня.
«Джи-Би выглядел таким же жизнерадостным, как обычно, и после своего приезда некоторое время разговаривал о своей рукописи с Уордропом Потом, вдруг оборвав этот разговор, он спросил:
— Ни вы, ни Элеонора не находите во мне сегодня ничего нового?
— На вас новые туфли, — высказал свою догадку Уордроп.
— Да нет, им уже десять лет. Вообще у меня нет такой одежды, которую нельзя было бы назвать старомодной… Нет, просто я подумал, что вы могли заметить во мне какие-нибудь перемены, потому что сегодня в половине третьего ночи я стал вдовцом». Мы смущенно смолкли, не зная, что сказать, а он продолжал: «В пятницу я заметил, что в Шарлотте что-то изменилось; она выглядела более спокойной, чем обычно, морщины на лбу у нее разгладились, и она больше не жаловалась на боли. После обеда я, как всегда, повел ее в гостиную, и она вдруг сказала: «Где ты был все это время? Я тебя уже два дня не видела». Я ответил, что был с ней, как обычно, и она улыбнулась, точь-в-точь как она улыбалась, когда была молодая, и тут, взглянув на нее, я увидел, что она совсем такая, какой была, когда мы познакомились с ней впервые; и тогда я сказал ей, что она снова стала красивой и что болезнь ее проходит. Так мы разговаривали с ней некоторое время, но большинство из того, что она говорила, было бессвязным, и только время от времени я мог разобрать что-либо. Потом она сказала, чтоб я отвел ее наверх, полагая, видимо, что мы у себя в загородном доме. У нас в квартире не было, конечно, никакой лестницы, но я ничего не сказал ей и отвел ее к себе в комнату, а затем покинул ее несколько раньше, чем обычно, но она не протестовала. Вчера рано утром меня разбудила прислуга и сказала, что Шарлотта лежит на полу у себя в спальне и лоб у нее в крови. Мы уложили ее обратно в постель. Не думаю, чтоб она долго пробыла на полу, и царапина у нее была пустяковая. Я сразу же договорился, чтобы ночная няня дежурила возле нее. Вчера весь день она была в хорошем настроении и ни на что не жаловалась, но из-за того, что плечи у нее были согнуты, легкие ее испытывали давление и дыхание было тяжелым, хотя, впрочем, так продолжалось уже несколько месяцев. Меня опять поразила ее вновь обретенная красота; такой я никогда раньше не видел ее, она смеялась так легко и радостно, когда я сказал ей, что она снова выглядит молодой. Я долго беседовал с ней, и казалось, она избавилась от всех своих многочисленных тревог. Не думаю, чтоб она чувствовала приближение своего конца; просто уверен, что ей казалось, будто она выздоравливает, и оттого так радовалась. В восемь часов утра сестра разбудила меня и сказала: «Ваша жена умерла; она скончалась в половине третьего ночи». Я вошел к ней и увидел, что она умерла. Лицо у нее было, как у молоденькой девушки. Вы знаете, у нас есть ее портрет, написанный еще когда ей было года двадцать два, задолго до того, как мы с ней познакомились; и у нас всегда спрашивали, кто это: не могли поверить, что это Шарлотта. Так вот теперь она снова стала такая. Я был поражен. Я никогда не видел такой красоты, и я не мог удержаться от того, чтобы снова и снова не заходить к ней в комнату и не беседовать с ней. Однажды мне даже показалось, что веки ее дрогнули, когда я заговорил с ней, и она была так похожа на живую, что я поднес стеклышко or своего микроскопа к ее губам; просто не мог поверить, что она мертва».
