Анатолий Корольченко - Генерал Скобелев. Казак Бакланов
Перезарядить ружье? Нет времени. И к суку не добежать. Сабля! Якоб схватил ее, вырвал из ножен. А зверь уже рядом! Яков взмахнул ею и, вкладывая в удар всю силу, полоснул по щетинистому загривку. Но кабан успел поддеть его и отшвырнуть в сторону. Яков вскочил на ноги. Из распоротого сапога выбилась окровавленная портянка. А неподалеку, уткнув морду в землю, стоял пошатываясь секач. Из глубоко рассеченного загривка фонтаном била кровь. Потом ноги зверя надломились и он упал на бок, судорожно забилось могучее тело.
— Сам его завалил? — не поверили подошедшие охотники. Они с нескрываемым восхищением смотрели на плечистого казачка.
— Ну, Яков, молодец! Если б сам не видел, не поверил бы. Вот это удар!
Весной вместе с другими станичными казаками прибыл на трехмесячную побывку отец. Его полк стоял в Крыму, нес кордонную службу у моря. Услышав о засеченном Яковом вепре, спрятал в усы довольную улыбку:
— У нас в роду Баклановых все отличались силой. Яков не подвел. Выходит, созрел для службы.
В марте Якову исполнилось шестнадцать лет, до начала службы был еще целый год, но отец не стал ждать.
— Поедешь ноне со мной, — сказал он, и мать не стала прекословить, хотя и с болью приняла решение мужа.
Казачья служба была долгой и трудной. Кончалась она, когда гроб со служивым опускали в могилу, а священник произносил: «Душа его во благих водворится, и память его в роды родов».
«Слава казачья, да жизнь собачья», — с горечью говорили казаки. Срок строевой службы царским указом определялся для рядовых в двадцать пять лет. А отслужив его, еще на пять лет привлекались для выполнения внутренних дел или земских повинностей: конвоирования, охраны, почтовых перевозок. После внутренней службы следовало увольнение, но и оно не было полным. С угрозой войны под ружье становился и стар и млад.
Разорительной была и справа, с которой казак должен был прибывать в полк. Он должен был иметь две лошади: строевую и вьючную, форму, оружие.
В конце мая 1825 года по раннему солнышку служивые казаки покидали родную станицу, уходили нести цареву службу. Вместе с отцом покидал родной дом и Яков. В день отъезда к их дому собралась толпа провожавших. Не по годам рослый, плечистый, облаченный в темно-синюю казачью форму, с саблей на боку, Яков выглядел истым казаком. Сойдя с крыльца, ступил на расстеленную домотканную дерюжку. К нему подошел священник отец Иоанн. Перекрестил, торжественно произнес:
— Осеняю тебя, раб божий Яков, на долгий путь и службу ратную. Служи верой и правдой. Помни: твой отец дошел до офицерского чина, примером служит сотоварищам, блюди и ты его честь. Храни нерушимую простоту завещанных от предков казачьих обычаев. Будь к себе строг и снисхождение яви к другам своим. Паче же всего не забывай край родной, наш тихий Дон, он тебя вскормил, возлелеял, воспитал.
Отец Иоанн говорил еще что-то, но слова сливались в гладкий речевой поток, и Яков думал о том, чтобы скорей кончался этот домашний молебен, поскорей бы садились на коней и ехали к далекому морю, куда лежал их путь. Вот выстроился, наконец, на майдане строй верховых казаков. Отец доложил станичному атаману, что все готовы к дороге.
— С богом! Трогай! — махнул тот рукой.
Дрогнул и потек из станицы конный строй, в одном из рядов которого находился юный казак Яков Бакланов. А над строем неторопливой птицей взлетела песня. Звонким голосом выводил запевала:
Провожала младенца родна матушка,
Провожала — ублажала, слезно плакала:
— Уж ты, сын ли мой, сын возлюбленный,
Когда же ты, сын, домой будешь?..
Эту песню пели, когда провожали впервые уходящих на долгую службу молодых казаков, вчерашних юнцов и материнских любимцев.
Запевале хором отвечали:
— Как есть у моего родного батюшки
сад зелененький,
Как в том-то саду стоит яблонька,
Во той-то яблоньке суха маковка,
Когда она расцветать будет,
Вот тогда-то и я домой буду…
В Феодосии
Полк располагался в городе Феодосии, нес пограничную службу у моря. Когда Яков впервые увидел море, он был поражен видом разгулявшейся стихии. Безбрежное пространство кипело волнами, они с бешенством накатывались на камни, бились о них с пушечным гулом, словно в своем неистовстве пытались сломать преграду на пути.
— А что там, дальше? — спросил он отца, указывая в сторону горизонта.
— Турецкий берег. Только до него плыть да плыть.
Город Феодосия возник давно, более двух с половиной тысячелетий тому назад, основали его греческие купцы-мореходы. Привлекла их удобная бухта, где они находили надежное укрытие от жестоких бурь грозного моря. Обосновав колонию, пришельцы назвали ее Феодосией, что означало «Богом данная». Просуществовала колония долго, разрослась, укрепилась, но с севера нагрянули гунны и до основания разрушили ее. Кочевников море не привлекало, им нужны были степные просторы, и они проследовали дальше на запад, оставив после себя руины и пожарища. Трижды на протяжении веков город возрождался и снова подвергался нападению кочевников; последний раз — монголо-татар. Прошли десятилетия и в конце тринадцатого века в бухте вновь появились корабли купцов, теперь уже из Генуэзской республики. И возрожденную колонию назвали Кафа, возвели для ее защиты крепость. Но ни толстые стены, ни храбрость защитников не спасли город от нашествия турецкой армии. Взяв Кафу в 1476 году, турки разрушили все сооружения, разграбили город. Развалины назвали по-своему — Кефе. И лишь после изгнания русской армией турок городу в 1804 году вернули изначальное название.
Здесь, в Феодосии, и начались для Якова хлопотные армейские будни с нарядами и караулом, воинскими занятиями и работой. Служить было нелегко, вскоре прибавилось новое дело: учеба в городском училище.
Его назначили дежурным по сотне. На разводе караулов дежурный есаул предупредил:
— Чтоб утром рапортички представили без опоздания.
Рапортичкой называли суточную ведомость, в которой указывалось наличие личного и конского состава, вооружения, снаряжения. Каждое утро ее должен был писать дежурный.
Утром хорунжий из полка заявился в казарму.
— А где рапортичка, Бакланов? Запамятовал, что ли?
Но Яков помнил. Он уже портил третий лист, выводя на бумаге каракули. Пальцы не слушались, на бумаге выходили не буквы, а закорючки. Молитвы да псалмы знал назубок, а вот с письмом не получалось.
