Феликс Юсупов - Загадка убийства Распутина. Записки князя Юсупова
Мы очутились в маленькой кухне, заставленной всякими запасами провизии, корзинами и ящиками. На стуле у окна сидела девушка, худая и бледная, со странно блуждающим взглядом больших темных глаз.
Распутин был одет в светло-голубую шелковую рубашку, расшитую полевыми цветами, в шаровары и высокие сапоги. Встретил он меня словами:
– Наконец-то пришел. А я ведь собирался было на тебя рассердиться: уж сколько дней все жду да жду, а тебя все нет!
Из кухни мы прошли в его спальню. Это была небольшая комната, несложно обставленная: у одной стены, в углу, помещалась узкая кровать; на ней лежал мешок из лисьего меха – подарок Анны Вырубовой; у кровати стоял огромный сундук. В противоположном углу висели образа с горящей перед ними лампадой. Кое-где на стенах висели царские портреты и лубочные картины, изображавшие события из Священного Писания.
Из спальни Распутин провел нас в столовую, где был приготовлен чай.
Там кипел самовар. Множество тарелок с печеньем, пирогами, сластями и орехами, варенье и фрукты в стеклянных вазах заполняли стол, посередине которого стояла корзина с цветами.
Мебель была тяжелая, дубовая, стулья с высокими спинками и большой громоздкий буфет с посудой. На стенах висели картины, плохо написанные масляными красками; с потолка спускалась и освещала стол бронзовая люстра с большим белым стеклянным колпаком; у двери, выходившей в переднюю, помещался телефон.
Вся обстановка распутинской квартиры, начиная с объемистого буфета и кончая нагруженной обильными запасами кухни, носила отпечаток чисто мещанского довольства и благополучия. Литографии и плохо намалеванные картины на стенах вполне соответствовали вкусам хозяина, а потому, конечно, и не заменялись ничем иным.
Было видно, что столовая служила главной приемной комнатой «старца», в которой он вообще проводил большую часть своего времени, когда бывал дома.
Мы сели к столу, и Распутин начал угощать нас чаем.
Разговор сначала не клеился. Мне казалось, что Распутина сдерживало какое-то недоверие, а может быть, на его настроение действовал и телефон, который трещал без умолку и все время прерывал нашу беседу.
М. Г. чем-то была очень взволнована. Она то и дело вставала, выходила из-за стола, затем опять садилась.
Распутина, помимо телефона, несколько раз вызывали в соседнюю комнату, служившую ему кабинетом, где его ожидали какие-то просители. Вся эта суета его раздражала, он нервничал и был не в духе.
В один из тех перерывов, когда он выходил в столовую, внесли огромную корзину цветов, к которой была приколота записка:
– Неужели это Григорию Ефимовичу? – спросил я М. Г.
Она утвердительно кивнула головой.
В этот момент вошел Распутин. Не обращая внимания на подношение, он сел за стол рядом со мной и налил себе чаю.
– Григорий Ефимович, – сказал я ему, – вам подносят цветы, точно какой-нибудь примадонне.
– Дуры… Все дуры балуют. Каждый день свежие носят, знают, что люблю цветы-то…
Он рассмеялся:
– Эй ты, – обратился он к М. Г., – пойди-ка в другую комнату, а мы тут с ним поболтаем.
М. Г. послушно встала и вышла.
Оставшись наедине со мной, Распутин пододвинулся и взял меня за руку.
– Ну, что, милый, – ласковым голосом произнес он, – нравится тебе моя квартера? Хороша?.. Ну вот, теперь и приезжай почаще, хорошо тебе будет…
Он гладил мою руку и пристально смотрел мне в глаза.
– Ты не бойся меня, – заговорил он вкрадчиво, – вот как поближе-то сойдемся, то и увидишь, что я за человек такой… Я все могу… Коли царь и царица меня слушают, значит, и тебе можно. Вот нынче увижу их да расскажу, что ты чай у меня пил. Довольны будут!
Это намерение Распутина сообщить в Царском Селе о моих посещениях его дома совсем меня не устраивало. Я знал, что императрица сейчас же скажет об этом Вырубовой, которая отнесется к моей «дружбе» со «старцем» весьма подозрительно, ибо она не раз слышала лично от меня самые откровенные и неодобрительные отзывы о нем.
– Нет, Григорий Ефимович, вы там ничего не говорите обо мне. Чем меньше люди будут знать о том, что я у вас бываю, тем лучше. А то начнут сплетничать, и дойдут слухи до моих родных, а я терпеть не могу всяких семейных историй и неприятностей.
Распутин согласился со мной и обещал ничего не рассказывать.
Беседа наша коснулась политики. Он начал нападать на Государственную Думу:
– Там про меня только худое распускают да смущают этим царя… Ну, да недолго им болтать: скоро Думу распущу, а депутатов всех на фронт отправлю: ужо я им покажу, тогда и вспомнят меня.
– Григорий Ефимович, неужели вы на самом деле можете Думу распустить, и каким образом?
– Эх, милый, дело-то простое… Вот будешь со мной дружить, помогать мне, тогда все и узнаешь, а покамест вот я тебе что скажу: царица уж больно мудрая правительница… Я с ней все могу делать, до всего дойду, а он[245] – Божий человек. Ну, какой же он Государь? Ему бы только с детьми играть, да с цветочками, да огородом заниматься, а не царством править… Трудновато ему, вот и помогаем с Божьим благословением.
Я негодовал, слушая, с каким снисходительным пренебрежением этот зазнавшийся мужик-конокрад говорит о русском императоре. Однако я сдержал себя и очень спокойным тоном стал говорить, что ведь он, Распутин, и сам не знает, какие люди его окружают, хорошие или плохие советы они ему дают, добиваясь того, чтобы он, при помощи своего влияния в Царском Селе, проводил их в жизнь.
– Почему вы знаете, Григорий Ефимович, чего от вас самих разные люди добиваются и какие у них цели? Может быть, они вами пользуются для своих грязных расчетов?
Распутин снисходительно усмехнулся:
– Что, Бога хочешь учить? Он, Бог-то, недаром меня послал своему помазаннику на помощь… Говорю тебе: пропали бы они без меня вовсе. Я с ними попросту: коли не по-моему делают, сейчас стукну кулаком по столу, встану и уйду, а они за мной вдогонку бегут, упрашивать начнут: «Останься, Григорий Ефимович. Что прикажешь – все сделаем, только уж не покидай ты нас». Вот оно, милый, как они меня любят да уважают. Намедни, – продолжал Распутин, – говорил я им про одного человека, что назначить его нужно, а они его все оттягивают да оттягивают… Ну, я и пригрозил: «Уеду, говорю, от вас в Сибирь, а вы тут все без меня сгниете, да и мальчика своего погубите, коли от Бога отвернетесь, и к дьяволу попадете». Вот как, милый. А тут еще всякие людишки около них копошатся да нашептывают им, что-де Григорий Ефимович дурной человек, зла им желает… А на что я стану им зло делать? Они люди хорошие, благочестивые…
– Григорий Ефимович, ведь этого мало еще, что вас любят Государь и императрица, – сказал я, – ведь вы знаете, как о вас дурно говорят, что о вас рассказывают. И всем этим рассказам верят не только в России, но и за границей; там в газетах о вас пишут… Вот я и думаю, что если на самом деле вы любите Государя и Государыню, то вам следовало бы отстраниться от них и уехать подобру-поздорову к себе в Сибирь, а то, не ровен час, прихлопнуть вас могут… Что тогда будет?
