Александр Нильский - Закулисная хроника. 1856 — 1894
Первой своей поездкой в провинцию я обязан своему сослуживцу, небезызвестному актеру Александринского театра Федору Алексеевичу Бурдину, который как-то случайно спросил меня на репетиции:
— Вы, юноша [48], что предполагаете делать летом?
— Ничего… Вероятно уеду к родным…
— Рано метать об отдыхе такому молодому и цветущему человеку. Я старше вас, а и то работаю, на сколько хватает сил.
— От работы не прочь и я, но где ее найти летом?
— А в провинции-то? Сколько угодно!.. Вот кстати: я задумываю куда-нибудь съездить нынче поиграть. Не хотите ли сделать мне компанию? Время проведете весело, за это я поручусь. А что касается путевых расходов, то они всенепременно окупятся и даже с барышом.
— Бесконечно рад, — ответил я Бурдину. — Я нигде не был, ни о чем не имею понятия, и потому эта поездка соединит в себе приятное с полезным… только…
— Что «только»? — быстро подхватил собеседник.
— У меня слишком мал репертуар. Мне почти нечего играть…
— Вздор! Будете играть то, что знаете. Нас, «гастролеров», не посмеют стеснить репертуаром. Он будет зависеть вполне от нас.
Тотчас же между нами последовало окончательное решение относительно поездки, которую мы и предприняли весной 1861 года.
Федор Алексеевич Бурдин был один из оригинальнейших представителей закулисного мирка. Некогда бедняк-суфлер при московском театре, впоследствии незначительный актер в провинции, он при самом сомнительном даровании и при недостатке физических средств занимал видное положение в труппе Александринского театра и даже пользовался за кулисами известным авторитетом. Всего этого он добился практическим складом ума, страстью к сцене и, кажется, главным образом своими немалыми материальными средствами, доставшимися ему по наследству после смерти известного богача-откупщика Голенищева. Этот богач оставил Бурдину, который, как говорится, не был ему «ни сватом, ни братом», а просто хорошим знакомым, сто тысяч рублей. В те времена такой капитал был очень солидным. Бурдиву, сразу преобразившемуся в «богача», эти деньги показались неисчерпаемым источником. Он завел знакомство с так называемым «высшим кругом» и завязал тесные отношения с начальством. Устраиваемые им вечера, обеды, а также пристрастие к картам, в короткое время так истощили его карман, что Федор Алексеевич принужден был просить преждевременную пенсию, в которой, конечно, ему не отказали, и существовать только на нее да на жалованье.
Бурдин был очень умен и безусловно практичен, но, разумеется, не в денежном отношении, как это видно из его обращения со стотысячным наследством. Он был практичен в житейском обиходе. Его «обращение» с сослуживцами, начальством, публикой и журналистами было всегда замечательно тактично и так верно замыслу, что все у Федора Алексеевича постоянно выходило «благополучно» и «хорошо». Это был дипломат, но такой, который казался совершенным добряком и не возбуждал ни в ком положительно ничего, наводящего на сомнения. Иначе ничем нельзя объяснить его премьерства на сцене в то время, когда на ней красовались Мартынов, Самойлов, Максимов и др. При них он играл первые роли и получал высший оклад жалованья.
Его же уменью ладить с людьми следует приписать приязнь к нему драматурга A. Н. Островского, который очень жаловал Федора Алексеевича и во все время его службы на императорской сцене отдавал ему все свои пьесы для бенефиса. Такое расположение знаменитого писателя было более чем ценно, в особенности же, если принять в соображение, что Островский поручал Бурдину самые лучшие, выигрышные роли, чем способствовал господству и распространению того мнения среди зрителей, что Бурдин, должно быть, действительно замечательный актер, если самый выдающийся, талантливейший драматург отдает первые роли в своих пьесах ему, а не кому другому, следовательно, все остальные по дарованию несравненно ниже его. Впрочем, не все придерживались такого взгляда, некоторые смотрели на все это по-своему, доказательством чего может послужить одна меткая и колкая карикатура на Бурдина в каком-то сатирическом журнале. В кругу театралов она произвела сенсацию, и долго ею «изводили» Федора Алексеевича.
На карикатуре изображен был Бурдин на кладбище перед вырытой могилой с огромной связкой пьес Островского.
Под карикатурой подпись:
Уж я золото
Хороню,
Хороню,
Двадцать лет его
Хороню,
Хороню.
Когда показали эту карикатуру Бурдину, он пренебрежительно на нее посмотрел и сказал:
— Совсем не остроумно! Все пьесы Островского пользуются большим успехом, и до сих пор ни одна из них не проваливалась. Мной же Александр Николаевич всегда очень доволен.
Вообще Федор Алексеевич был чрезвычайно себялюбив, и его самолюбию не было границ. Эта слабость и была единственной смешной стороной его характера. Он никогда нигде, даже в присутствии артистов, не стеснялся говорить о своем таланте и о своих заслугах. Это было тем более странно, что почтенный Бурдин пользовался репутациею весьма умного, сдержанного и тактичного человека, принимаемого в лучшем обществе, имевшего литературные связи и ежегодно, во времена своего богатства, ездившего за границу изучать театральное искусство по образцам всемирных знаменитостей. Федор Алексеевич так много о себе всегда говорил, так страстно любил везде и всюду выделяться и хвастать своим талантом, что породил о себе массу забавных анекдотов и эпиграмм.
Одна из последних, принадлежащая перу известного издателя не менее известной «Искры», Василия Степановича Курочкина, имеет целую историю.
Вскоре после смерти незабвенного A. Е. Мартынова, как-то собралась группа артистов и литераторов позавтракать в ресторане Еремеева, помещавшемся против Аничкина дворца на Невском проспекте. Одно время этот ресторан пользовался симпатиями журналистов и актеров, частенько в нем встречавшихся и коротавших время совместно. Завтрак был оживлен и весел, чему, однако, не мало способствовало вино. Курочкин был, что называется, «в ударе», и его остроумным экспромптам не было конца. Когда речь зашла о театре, начали вспоминаться фамилии не присутствовавших на этом завтраке актеров. После какого-то рассказа о Бурдине, Василий Степанович попросил минуту молчания. Все, конечно, смолкли, предвкушая услыхать что-нибудь непременно остроумно-едкое, в чем покойный поэт был неподражаем. Компания не ошиблась. Очень скоро готова была «песенка», которую, по желанию автора, все пели хором.
Слова этой песни таковы:
Хотя Мартынов и угас,
Но мы об этом не жалеем.
Степанов, Яблочкин у нас
И Леонидов с Алексеем [49]
И Пронский, и Максимов, М.[50],
И красота актерам всем
Есть у нас один —
Теодор Бурдин,
Бурдин, Бурдин, Бурдин.
Пусть Газе сам в театр придет
С своей эстетикой немецкой.
Как Леонидов заревет
Иль наскандалит Марковецкий,
Тогда и сам увидит он,
Что значит наш хороший тон.
Ведь у нас один
Теодор Бурдин,
Бурдин, Бурдин, Бурдин.
Имен, кончавшихся на ов,
И без Мартынова не мало:
Зубров, Самойлов, Горбунов
И «Пал Степаныч»[51] для скандала.
Имен, кончавшихся на ин,
Не только Яблочкин — наш Кин,
Есть еще один
Теодор Бурдин,
Бурдин, Бурдин, Бурдин.
После каждого куплета был еще потом приделан припев:
