Александр Пузиков - Золя
Золя был подготовлен к «делу» и психологически. Последние годы он думал о прожитой жизни, и им овладевали некоторые сомнения и запоздалые сожаления. Наступала старость, а жизнь, которую он так ярко изображал в своих произведениях, оставалась где-то в стороне. В конце концов он знал ее лишь как ученый, как художник, а не как простой смертный. Слишком благополучен и буржуазен стал его дом, а умственная творческая напряженность хотя и приносила радость, но иссушала мозг и тело. Об этом он не раз говорил своим друзьям, а в речи на похоронах Мопассана с завистью отметил: «Меньше чем от кого бы то ни было разило от него чернилами… Нас, чья жизнь была целиком поглощена литературными заботами, это немного удивляло. Но теперь мне думается, что Мопассан был прав — жизнь стоит того, чтобы прожить ее ради нее самой, а не только ради работы. Да и познать жизнь можно, лишь живя ею».
Первый шаг к этой настоящей, как он считал, жизни Золя сделал, сблизившись с Жанной. Теперь он стал старше еще на десять лет. И вот перед ним открылась возможность ввязаться в драку, совсем не напоминавшую его прежние литературные бои. Впервые он по-настоящему подвергал риску свое имя, свое положение, свое благополучие. Но пусть будет суд, тюрьма, изгнание — Золя теперь готов к этому. Потому что это настоящая борьба, настоящая жизнь.
И еще одно обстоятельство: сознание своей силы и ответственности. Золя понимал, что сделанное им уже никто не сможет зачеркнуть. Его читала вся Европа, его имя победно шествовало по всему миру, он приобрел желанную независимость. Наверное, такую же силу чувствовал Вольтер, когда защищал Калласа и Сервена, или Гюго, бросивший вызов Луи Бонапарту. Золя хотел испробовать эту силу, будучи уверен в своей правоте. Сколько раз приходилось ему отличать черное от белого, ложь от правды! Так было, когда он писал «Западню», «Жерминаль», «Землю», «Разгром». Он полагался — и не зря — на свой опыт, на свою интуицию, на свое умение анализировать факты.
Так или иначе, дело Дрейфуса удивительно «вписывается» в биографию Золя. Как будто кто-то нарочно придумал этот финал, венчающий жизнь романиста. В свете «дела» новыми гранями засверкало его творчество. Скептики поняли: все, что писал Золя, было подчинено благородным и возвышенным целям, поняли, что его гражданский подвиг вытекает из его творческого подвига. Среди тех, кто занялся переоценкой творчества Золя во время и после дела Дрейфуса, мы видим многих крупных европейских писателей. И здесь следует назвать в первую очередь Анатоля Франса, который когда-то с такой яростью напал на «Землю». Теперь он становится самым горячим поклонником и пропагандистом произведений Золя. Это он изобразит его в «Острове пингвинов» в образе добродушного астронома Коломбана, который, оторвавшись от звезд и обратившись к земным делам, неожиданно для себя становится поборником правды. Но, может быть, самым характерным откликом на выступления Золя в период дела Дрейфуса явилось признание А. П. Чехова: «Золя вырос на целых три аршина; от его протестующих писем точно свежим ветром повеяло, и каждый француз почувствовал, что, слава богу, есть еще справедливость на свете и что, если осудят невинного, есть кому вступиться».
Глава тридцать пятая
Суд над Эстергази продолжался всего два дня. Уже во время процесса стало ясно, что это самый откровенный фарс. Эстергази оправдали.
До последней минуты Золя и его единомышленники еще надеялись, что правда и здравый смысл восторжествуют, но этого не случилось. Золя был подавлен. Он отчетливо представлял себе, как возликуют враги, какую дикую свистопляску устроит пресса и в какую новую оргию антисемитизма и шовинизма окунется толпа, ослепленная фанатизмом.
Первое сражение проиграно, но можно ли опускать руки и отдаваться во власть обстоятельств? Сколько таких поначалу проигранных сражений уже было, сколько проглочено обид и оскорблений! Золя и раньше никогда не сдавался, не собирался он сдаваться и теперь. Но в душе закипало негодование, та благородная ненависть, о которой он писал в юности: «Ненависть священна, она удел сильных и страстных сердец». Надо было действовать, не теряя ни дня, ни часа, действовать незамедлительно. Если не подействовали его статьи и брошюры, то пусть открытое письмо президенту заставит всех задуматься. Он назовет всех, кто причастен к этому преступлению, приведет неопровержимые факты. Риск? Пусть будет, что будет. Он готов бороться до конца.
Суд над Эстергази закончился 11 января 1898 года и тем же вечером Золя вернулся домой, чтобы написать послание Феликсу Фору. Он работал всю ночь и все утро последующего дня. Александрина в большом смятении ожидала чем все это кончится. Она ничего не знала, но догадывалась. Эмиль задумал что-то очень важное. Этим же утром к Александрине заглянула госпожа Лаборд. Она пришла с дочерью рассеять Александрину, поговорить о последствиях оправдательного приговора Эстергази. Охваченная тревогой Александрина рассказывала: «Я заглянула в кабинет, когда он еще писал. Он был спокоен и работал, как обычно. Но взгляд его очень меня напугал. Я не хотела мешать и ушла.»
Пока велась беседа, дверь из соседней комнаты неожиданно открылась и на пороге появился Золя. От всего его облика веяло необычной торжественностью. Уверенными движениями поправил он высокую нескладную шляпу, надел ее и сдвинул немного набок. «Дело сделано, — сказал он — Теперь остается ждать результатов».
Оно далось ему нелегко, это письмо. Всю силу логики негодования, страсть нужно было собрать как бы в кулак и бить врага без промаха, без пощады. «Теперь обвинять буду я. Обвиняемые? Их много!» Золя мысленно перечисляет: майор Пати де Клан, полковник Сандгерр (уже мертвый), генерал Мерсье, генерал Буадефр, генерал Гонз, генерал Билло, генерал Пелье, майор Ривари. Письмо должно быть написано немедленно и так же быстро обнародовано. Только одна газета может это сделать — «Орор».
Золя усаживается за стол, обдумывая свое послание президенту Это совсем не просто. Фактов и доводов накопилось много. Организовать их в стройную систему нелегко. Яснее представляется конец письма, заключительная часть, и Золя все время невольно возвращается к нему: «Я обвиняю, я обвиняю… Мне известен закон о печати, карающий за клевету…»
Золя сидит в такой привычной для него позе. Он как бы врос в тяжелое просторное кресло, положив обе руки на стол. Волнение, мешавшее ему поначалу сосредоточиться, постепенно проходит. С пером в руке мыслить легче. И вот уже найдено начало. Оно естественно и необходимо. Золя обращается к президенту республики, который однажды оказал ему внимание и благосклонно принял. Дипломатическая вежливость в начале письма не повредит.
