Генри Мортон Стенли - В дебрях Африки
В такое голодное время, имея в виду соседство такой изобильной поживы, нечего и говорить, что мы решились тут дневать. С раннего утра в лагере остались только часовые да больные, а все остальные отправились за фуражом. К вечеру все вернулись, нагруженные добычей: иные вдвоем несли гигантские гроздья бананов, напомнив мне старинную гравюру, изображающую Калеба и Иисуса Навина, несущих виноград Эшкольской долины. Более догадливые, впрочем, тащили еще большие запасы провизии, позаботившись на месте очистить и нарезать плоды ломтями, чтобы не перетаскивать лишних стеблей и шелухи, а прямо готовить материал для просушки. Покуда они ходили за бананами, слабосильные, оставшиеся в лагере, заготовили деревянные решетки и собрали топлива, чтобы всю ночь сушить банановую мякоть над огнем. Сушеная мякоть употребляется для изготовления лепешек и очень вкусной густой или жиденькой каши. Самые лучшие экземпляры мы отобрали, чтобы дать им дозреть и после приготовлять из них сладкий пудинг или нечто вроде сладкого соуса к каше.
16 июля продолжали путь берегом реки, стараясь придерживаться нашей прежней дороги, и через семь часов пришли к быстринам выше водопадов Наваби. На другой день миновали эти водопады и, осмотрев место, где потонули наши челноки, убедились, что их оттуда вытащили. Через четыре часа пришли к своему прежнему лагерю у пристани Авембери. Тропинка наша значительно улучшилась вследствие того, что с тех пор, как мы прорубили ее через кусты с помощью своих сорока топоров, по ней прошла не одна тысяча ног. По дороге попадались опять скелеты, к числу которых вскоре должны были присоединиться и наши хилые носильщики-мади: всякий день они падали, чтобы уже больше не вставать. Что мы ни говорили им, как ни толковали, ничем нельзя было их убедить запасаться едой на завтра: дашь ему десяток бананов, он в восторге и уверяет, что это неисчерпаемый запас, но съедает их тут же и к вечеру, смотришь, опять голоден. Единственным средством поддерживать их существование было почаще останавливаться и давать им наедаться досыта. Поэтому мы два дня стояли у пристани Авембери, чтобы дать отдохнуть и оправиться изнемогающим мади.
20-го шли семь с половиною часов и стали лагерем за несколько километров от порогов Бафиадо. На пути лишились одного занзибарца и четырех мади. Один из последних был их старшиною; он страдал от раны на ноге, наткнувшись на острый кол. Мы хотели выступать дальше, но он объявил, что намерен умереть тут, созвал своих соплеменников, роздал им свои браслеты, кольца, обручи, ожерелье и серьги из полированного железа, потом преспокойно лег и, нимало не меняя выражения лица, расположился умирать.
Это было, пожалуй, великолепно, но, по-моему, было бы гораздо лучше, если бы он бодро продолжал бороться с трудностями пути, чем так упрямо предаваться смерти.
Через три часа нам попался челнок, в который можно было поместить наиболее слабых. До вечера нашли еще три челнока и посадили в них почти всех хворых. Жестоко было бы останавливаться и посылать людей назад за умирающим старшиной, тем более что вряд ли они застали бы его в живых: обыкновенно, как только наш караван окончательно выходил из лагеря, в него врывались толпы дикарей, которые, конечно, не задумались бы над тем, чтобы ударом копья прервать жизнь и так уже еле живого человека, покинутого ушедшим отрядом.
21 июля переход был очень короткий, шли только два часа. Угарруэ также останавливался у водопада Бафиадо, и притом, должно быть, на несколько дней, судя по тщательному устройству лагеря, который издали можно было принять за большой город, занимавший берег реки до водопада.
На другой день мы завтракали в прежнем лагере у водопада, где зарыли тогда свои лопатки и некоторые другие вещи, которые нам не под силу было нести. Разыскали место, где все это было спрятано, и увидели, что десять слоновых клыков утащены беглыми из нашего отряда, а остальное разобрано туземцами. Поздно вечером дошли до водопадов Басопо. Между верхним и нижним водопадами занзибарцы нашли в мелких притоках, изливающихся в Итури, несколько запрятанных челноков и с радостью залезли в них, что было с их стороны крайне опрометчиво; они сами испытали уже, как опасно пускаться по протокам и рукавам у водопада Басопо, но все-таки отправились с веселыми криками по бешеным быстринам, при этом погибли один занзибарец и один мальчик, прислужник солдата Эмина-паши. В погибшем челноке находились также двое солдат паши, оба они потеряли свои ружья и сумки, а сами едва успели спастись.
Двое занзибарцев, по имени Джума и Нессиб, отлучились из отряда и не возвращались целый день. Поэтому мы вынуждены были 24-го числа сделать остановку и послали разыскивать их. К вечеру партия вернулась, не найдя их, но часом позже мы повскакивали с мест, услышав над своими головами свист пули. Бросились искать виновного, и оказалось, что это Нессиб вместе с товарищем возвращался в лагерь. Он объяснил, что, заметив одного из наших людей, прятавшегося в кустах как раз перед самым лагерем, принял его за дикаря и потому выстрелил. Но мы еще больше удивились, когда узнали, зачем они отлучились: Нессиб и Джума завидели в стороне отличную банановую рощу, отправились туда, набрали плодов и уселись чистить их и сушить про запас.
Эта операция взяла у них по крайне мере восемнадцать часов, а когда они ее кончили и пошли искать дорогу, то сначала никак не могли найти следов… двухсот человек. Трудно решить в этом случае, чему больше удивляться – этим ли двум дуракам, которые залезли в чужую плантацию, принадлежавшую людоедам, и безмятежно сидели там, тогда как известно, что по уходе каравана дикари всегда выслеживают отсталых и непременно на них вымещают свою злобу, или тому, что дикари на этот раз так перетрусили и сплоховали.
25-го ночевали, не доходя до небольших порогов Бавикаи, а на другой день вступили в многолюдный округ Аведжили, против впадения Непоко в Итури, и стали лагерем в той самой деревне, где в прошлом году доктор Пэрк так искусно ампутировал ногу одному из несчастных занзибарцев.
Никогда еще бедствия лесного похода не расстраивали меня так, как в этот день. Я сам до такой степени исхудал и ослабел благодаря исключительно плохой растительной пище, что сделался как-то особенно ко всему чувствителен. В ту пору в отряде было человек тридцать мади, совершенно обнаженных и едва живых. Первоначальный черный цвет их кожи перешел в пепельно-серый; все кости до того торчали, что даже удивительно было, как эти остовы могут еще передвигаться. Почти каждый из них страдал какою-нибудь безобразной болезнью, всевозможные наросты, стертые, расцарапанные спины, гнойные нарывы попадались беспрестанно; иные же одержимы хроническим кровавым поносом и от скудного питания достигли последней степени хилости.
