Геннадий Седов - Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века
— Ну а сколько же эти мерзавцы получили?
— Не беспокойтесь, — ответил он с мутной усмешкой, — порядочно…
Итак, мы отдаем немцам 35 губерний, на миллионы пушек, броневиков, поездов, снарядов»…
Новость о заключении мира застала ее в «Доме анархистов» на Малой Дмитровке, куда она пришла, чтобы прощупать настроения давних некогда соратников по борьбе. Шла волнуясь по тихой, застроенной богатыми особняками улице, вспоминала прошлое. Анархисты остались в памяти бесшабашными смелыми людьми, поправшими ненавистные законы, буржуазную мораль. Благородные разбойники, недоучившиеся карбонарии наподобие книжного Овода.
В реквизированном анархистской «черной гвардией» особняке богачей Цетлиных толпился пестро одетый народ. Черкески с газырями, каракулевые бекеши, гимназистские фуражки. Кучка личностей, опоясанных ремнями, бродила по лестницам, курила, закусывала на подоконниках, прижимала к стенкам хохочущих дам. Богатый, в позолоченной лепнине особняк был загажен до крайности. Обои в лохмотьях, мебельная обивка распорота и изорвана в клочья. На стоящих впритык столах — объедки пищи, обглоданные кости, пустые банки из-под консервов, раскиданные игральные карты, на паркете с омерзительного вида вонючими лужами — пустые бутылки с отбитыми горлышками, осколки стекла.
Восседавшая за конторкой с папиросой в зубах комендантша с золотыми серьгами в ушах познакомилась бегло с ее мандатом, повела наверх.
— Посидите, послушайте, — отодвинула тяжелую гардину перед дверью, — у товарища Атабекяна беседа с новобранцами.
В поместительном салоне с хрустальной люстрой на потолке полтора десятка молодых парней слушали элегантно одетого молодого мужчину с шелковым бантом в петлице — анархистского теоретика и вождя Александра Атабекяна.
Она присела в кресло неподалеку от двери, вытащила блокнот с карандашом, прислушалась.
— Большевики обещают народу хлеб и свободу, — говорил, опираясь на ломберный столик, красавец-армянин с дивным разрезом восточных глаз. — Какими средствами, позвольте спросить? Соловья, товарищи, баснями не кормят, народ бумажным хламом обанкротившейся государственности не удовлетворишь.
Аплодисменты, крики с мест:
— Верно! Головы дурят! Говоруны!
— Товарищи! — Атабекян вышел на середину зала. — Товарищи рабочие! Соратники! Все, кто у станка, у сохи, у письменного стола! Вслушайтесь: раздается утренний гудок! Анархисты зовут вас на дружную работу для создания новой жизни. Жизни истинной свободы, довольства для всех и радости существования. Задача сложна и многогранна. Но она же и прекрасна, разве не так? Помогите, подсобите, чтобы наш идеал стал вашим идеалом, чтобы он стал идеалом всего общества…
Он уделил ей несколько минут в гардеробной, надевая шубу.
— Извините, — пожал руку, — спешу. Помню вас по одесским событиям, золотое было время… Вы, по-моему, работали с Гарским. Один из лучших когда-то наших бойцов. Жаль, переметнулся к большевикам, изменил идеалам… Приходите после первого мая, часам к девяти вечера, хорошо? Я буду свободен, поговорим…
Поговорили, черта лысого! Ночью — она спала на кушетке в общей их спаленке с Машей — бухнуло оглушительно за стеной, задрожали оконные стекла.
Она отодвинула занавеску: на Арбате полыхало зарево, слышались уханье пушек, пулеметная пальба.
Утром стало известно: отряды красногвардейцев и спецподразделения ВЧК совершили ночной налет на анархистскую вотчину в центре столицы. Двадцать пять анархистских притонов были взяты в кольцо, окружены по периметру броневиками. Осажденные отчаянно сопротивлялись: только к двум часам дня наступил перелом, анархисты начали сдаваться. Арестовано, по уточненным сведениям, около пятисот человек, конфисковано большое количество оружия, в том числе горные пушки, большое количество продовольствия, награбленные у москвичей бандитскими «реквизициями» золото, драгоценности, валюта.
У них был долгий ночной разговор с Машей. Подруга по борьбе, возглавлявшая партию левых эсеров, была крайне встревожена.
— На первый взгляд все правильно, Фаня. Половина, если не больше, анархистов — обыкновенные уголовники, идейных партийцев среди них немного. Порядок в стране наводить надо, слов нет. Настораживают методы. Арестуй верхушку, проведи дознания, суди по закону — открыто, гласно. А тут пушки, броневики — как на войне. Впечатление, что большевики расчищают дорогу к тотальной диктатуре, убирают с пути всех несогласных, включая союзников…
Посмотрела пристально в лицо:
— Кто следующий, Фаня? Не думали?
Думала, как же. И о расправе с анархистами, и о половинчатой позиции Маши: не устает говорить о гибельности брестского мира, оппортунизме большевистских вождей во главе с Лениным, а ездит три раза в неделю на заседания большевистского ВЦИКа в служебном автомобиле, подписывает решения. Могла, наверное, предотвратить кровавую бойню на Арбате, потребовать справедливого суда над бандитами, безопасности для таких, как Атабекян, почитаемого самим Петром Алексеевичем Кропоткиным. Не смогла? Или не захотела?
В суматохе дел, беготни по организациям удалось выкроить вечер для отдыха, развлечься. Маша принесла пропуск в синематеку «Арс», где показывали премьеру только что вышедшей на экраны фильмы «Отец Сергий» с чудным Иваном Мозжухиным в главной роли. Она подзавилась накануне, надела новую кофточку, капнула перед выходом в вырез платья из флакончика духов.
Просторный кинозал на Тверской был забит до невозможности, люди стояли у стенок, сидели на полу. Курили в открытую, обменивались шумно впечатлениями. Стоило появиться на полотне экрана блудливому царю в позументах, крутившему шашни с невестой героя, публика, среди которой было немало солдат и заводских рабочих, засвистела, затопала ногами: «Шире грязь, навоз ползет!»… «Сука, кровопийца!» «Ату его, долой!» Сцены ухода разочарованного, обманутого князя в монастырь, мучительная его борьба с бесом вожделения встречались улюлюканьем, обидными репликами: «Ага, взъярился поп!»… «Ясно, на молодку потянуло!»… «Гляньте на дуру стоеросовую — оголилась!» «Ага, бери меня, я твоя». Хохот, ругань, музыкантша у рояля лупит отчаянно по клавишам, пытаясь переиграть разбушевавшийся зал.
Фильм ее взволновал. Лежала ночью в постели, видела страдальческие глаза Мозжухина, хлеставшую из полуотрубленного его пальца кровь, веснушчатое, тупое лицо улыбавшейся девицы, привезенной ему на излечение… К стыду своему Толстого не осилила: показался натужным, скучным. В Симферополе нашла в санаторной библиотеке «Анну Каренину», полистала: нет, не то. То ли дело Потапенко с его «Жизнью человека». Или Чехов: «Моя жизнь», «В овраге», «Дама с собачкой».
