Лесли Марчанд - Лорд Байрон. Заложник страсти
Томас Медвин уехал из Пизы в феврале, но 14 ноября вернулся, возможно, с надеждой через Шелли встретиться со знаменитым лордом Байроном. Байрон принял Медви-на, как он потом сказал Тааффе, со слегка циничной сдержанностью, как спутника, который мог вести с ним светскую беседу, чего чуждался Шелли, и как человека, который относился к нему с почитанием и служил мишенью для остроумия. Вскоре Медвин, как Тааффе и Уильяме, стал завсегдатаем в доме Байрона.
После того как губернатор Пизы запретил стрелять из пистолета в саду дома Ланфранки, Байрон стал назначать встречи некоторым друзьям в доме приятелей доктора Вакки[29] – Кастинелли, которые жили за городом. Почти каждый день в хорошую погоду Байрон с друзьями ехали на виллу ла Подера и стреляли из пистолетов по мишеням. Согласно местной традиции, в этот сельский дом Байрона влекло и присутствие Марии, красивой темноволосой крестьянской девушки. Тереза и Мэри часто посещали место сборов. Для Мэри, очарованной интеллектом и обаянием Байрона, это была единственная возможность войти в мужской кружок, где она могла бы занять достойное место благодаря своему характеру и интересам. Она с ностальгией вспоминала вечера на вилле Диодати и поездки в лодке по Женевскому озеру.
Позднее в своем журнале Мэри пыталась объяснить себе, «почему Альбе своим присутствием и голосом пробуждал в моей душе такие глубокие чувства и эмоции». Мэри не могла не признать, насколько сильно ее тянуло к Байрону и физически и духовно. Как она могла, даже когда рядом был Шелли, остаться равнодушной к очарованию Байрона, которому не могла противиться ни одна женщина? Герои ее поздних романов были очень похожи на Байрона.
В декабре Байрон начал устраивать еженедельные обеды во дворце Ланфранки для своих друзей-мужчин (женщин не приглашали). Тааффе, Медвин, Уильяме и Шелли были частыми гостями. Шелли наслаждался беседой о литературе и философских предметах, пока она не переходила в светский разговор, который он не любил. Остальные за бутылкой вина беседовали до двух или трех часов утра. Байрон никогда не был близок с другими друзьями Шелли. Князь Маврокордатос, греческий патриот, обучавший Мэри греческому языку, в июне отправился на родину, чтобы принять участие в освободительной борьбе, но его кузен князь Аргирополи остался в Пизе, и Шелли познакомил его с Байроном, вновь пробудив в том надежду на успех греческого освободительного движения.
Осознавая, что своим присутствием досаждает властям, Байрон тем не менее был равнодушен к этому, потому что ранее уже вызвал возмущение властей Романьи, где фанатики даже призывали убить его. Привыкнув к мягкому климату и приятному обществу Пизы, Байрон ощущал удовлетворение, которого не испытывал уже многие месяцы. Новые знакомые были очарованы им. Медвин, вскоре начавший делать заметки о своем знаменитом современнике, полностью попал под дружеские чары поэта. Байрон, осознавая, что о нем станут писать мемуары, все же не воздерживался от разговоров о своей жизни и любовных увлечениях, хотя иногда с удовольствием морочил Медвину голову.
Медвин писал: «Никогда не встречал человека, который блистал бы в обществе больше его. Возможно, это оттого, что он не стремится блистать. Он свободно выражает свои мысли, даже не задумываясь. Как и в письмах, он не подыскивает изящных слов и выражений: он ничего не скрывает, не делает из ничего тайн. Он свободно рассказывает обо всем, что сказал или сделал, словно хочет, чтобы весь мир узнал об этом, и не стремится скрыть свои ошибки… Он ненавидит споры и никогда не стремится победить в них. Он дает каждому возможность высказаться и обладает умением повернуть разговор в такую сторону, какая особенно по вкусу его собеседнику. Он никогда не хвалится своей литературной славой, гордится тем, что он светский человек и денди, а его забавные рассказы неистощимы. Во всем он впадает в крайности».
Шелли был также потрясен личностью человека, чей литературный гений настолько превосходил его собственный, что в первые месяцы пребывания Байрона в Пизе молодой поэт писал мало. В августе он написал из Равенны: «Я в отчаянии оттого, что не могу соперничать с лордом Байроном, но нет другого такого человека, с которым стоило бы состязаться». Позднее он говорил Горацию Смиту: «Я не пишу, потому что прожил слишком долго рядом с лордом Байроном, и свет солнца ослепил светлячка…» Относительно «Каина» Шелли писал: «Бесконечность не дивилась так прекрасным творениям Бога, уставшего от пустоты во Вселенной, как я дивлюсь последним произведениям этого ангельского духа, заключенного в бренную оболочку стареющего тела. Пусть весь мир завидует ему и восхищается». Байрон же, который не испытывал особенного восхищения поэзией Шелли и иногда подтрунивал над ним, как и над другими своими друзьями, по-человечески искренне был привязан к нему и уважал его за ум и честность.
Литературная деятельность Байрона не прекратилась с переездом в Пизу, хотя Медвин и удивлялся, откуда он берет время писать. Поэта раздражало отношение Меррея к «Дон Жуану» как к «неродному ребенку» и его нерешительность по отношению к «Каину». Байрон не желал изменять «нечестивые» строки, чтобы заставить Люцифера «говорить как епископ Линкольна… Неужели эти люди более нечестивы, чем сатана Мильтона или Прометей Эсхила?». Но все же, как и надеялся Байрон, Меррей делал свое дело по отношению к «Дон Жуану». Биограф Меррея, Сэмуэл Смайлз, вспоминал: «Агенты книготорговцев заполонили улицу перед домом на Элбемарл-стрит, и из окон в ответ на их шумные требования подавали пачки книг». Байрон немного успокоился, когда Меррей наконец предложил ему двадцать пять тысяч гиней за последние три песни «Дон Жуана» и три пьесы, «Сарданапал», «Двое Фоскари» и «Каин», которые были изданы 19 декабря.
Мысли об Аде постоянно пробуждали в душе Байрона ностальгические воспоминания о прошлом. 10 декабря, в день ее рождения, он написал Меррею: «Хотелось бы знать, когда я вновь увижу ее. Я заметил любопытное совпадение, похожее на перст судьбы. Моя мать, моя жена, моя дочь, единокровная сестра, мать моей сестры, незаконнорожденная дочь и я были единственными детьми в семье». Локон волос Ады, присланный Августой, побудил Байрона написать письмо Аннабелле, которое он так и не отослал. Он благодарил ее за надпись и имя, вложенные в письмо вместе с локоном, потому что на память ему не осталось никаких слов, написанных ее рукой, кроме слов «домашнее хозяйство» в старой хозяйственной книге. Но после этого Байрон вновь спустился на землю: «Я сжег твою последнюю записку по двум причинам: во-первых, она была написана не в очень приятном духе, а во-вторых, я хотел бы услышать слова, сказанные лично тобой… Мы оба совершили большую ошибку, но теперь все позади… Я говорю все это, потому что, несмотря ни на что, считал, что мы сможем вновь быть вместе даже через год после нашего расставания, но потом я совсем потерял надежду. Но именно эта невозможность начать все сначала и должна стать причиной наших дружественных отношений…»
Байрон и Шелли во многом расходились в своих взглядах на религию, потому что у Шелли было устоявшееся мнение, а Байрон оставался неуверенным скептиком, иногда сомневающимся в своем собственном скептицизме, что однажды и произошло во время обсуждения «Каина». По словам Трелони, Шелли воскликнул: «Думаю, Мэри, что он немного лучше, чем христианин!» Как ни было Байрону неприятно обсуждать религиозные воззрения других людей, он, так же как и Шелли, сурово восставал против жестокости и актов фанатизма, совершаемых во имя веры. Когда Медвин поведал о человеке, обвиненном в ереси и приговоренном к сожжению заживо, Байрон воскликнул: «Мы должны попытаться остановить это аутодафе!» Шелли был в ужасе и хотел седлать лошадей и немедленно отправиться в Лукку, чтобы освободить несчастного. Байрон оказался более осторожным и практичным. Он написал письмо Фредерику Норту, графу Гилфорду, который «обладал влиянием на этих великих герцогов и королей, которые способны сжигать других людей». Он отправил Тааффе в Лукку, чтобы разузнать обо всем поподробнее и добиваться у властей обжалования приговора. Когда Байрон узнал, что приговоренный бежал во Флоренцию и сдался там властям, которые не собирались сжигать его, он успокоился.
В конце года Байрон согласился позировать талантливому скульптору Лоренцо Бартолини. Однако сходство с оригиналом еще больше убедило его в том, что на тридцать четвертом году жизни он уже испытал все и молодость была позади. Свидетельством этого было то, что Байрон уже не стремился ко всепоглощающей страсти и довольствовался спокойными отношениями с Терезой. Осознание этого сделало его жизнь в Пизе легкой и приятной. Чего нельзя сказать о Терезе, которая, будучи оторванной от дома и друзей, опасалась того, что Байрон отдаляется от нее, и пыталась вновь завоевать его. Она восхищалась начитанностью Мэри Шелли и ее интеллектом и наивно полагала, что Байрон будет любить ее больше, если она станет подражать этому образцу. Но Байрон уже высказал свои взгляды на «умных девиц». В Терезе его привлекали ее молодость, красота и наивное обаяние.
