Георгий Михайловский - Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.
Проявилась и неведомо откуда взявшаяся демагогия. Так, например, один из молодых дипломатов, бывший 3-й секретарь нашего посольства Фонвизин, перед самой войной назначенный камер-юнкером, вдруг ударился в левизну, требовал включения в устав общества слов о «принципиальном сочувствии Интернационалу», причём, когда его спросили, о каком «Интернационале» он говорит, он несколько смутился, но всё же продолжал настаивать на употреблении слова «Интернационал», хотя бы с пояснением о «вселенском братстве народов». Этот же Фонвизин в редакционном предварительном совещании настаивал на исключении из мотивировочной части вступления к уставу слов о «внутреннем и внешнем могуществе России», утверждая, что это «империализм».
Когда на выборах Фонвизин оказался забаллотированным, он пошёл к Милюкову и спросил, может ли он в качестве чиновника МИД состоять в партии кадетов. На это Милюков ему ответил, что если он сам может состоять в этой партии, то не имеет права запрещать это своим подчинённым, и что, вообще говоря, его как министра не интересует вопрос о партийной принадлежности служащих министерства, это дело каждого из них в отдельности и неотъемлемое право всякого гражданина. Тогда Фонвизин попросил у Милюкова разрешения вывесить объявление в стенах министерства о том, что он, Фонвизин, принимает запись служащих в партию кадетов в такое-то время в таком-то отделе министерства, показав при этом текст заготовленного объявления. Милюков прочёл его и разрешил. Действительно, это объявление было вывешено.
Встречено оно было скорее враждебно, чем сочувственно (записалось у Фонвизина на всё министерство четыре человека), не потому что в это время не сочувствовали кадетской партии, а потому что демагогия Фонвизина была слишком груба. В то же самое время попустительство Милюкова в отношении этого объявления и опасность чисто партийного начала в его политике по отношению к личному составу министерства произвели самое неблагоприятное впечатление и психологически сильно повредили Милюкову в глазах всех серьёзных работников министерства. Закрадывалось подозрение, что Фонвизин действует так не без одобрения министра. Кроме того, это объявление сразу же попало в печать и было истолковано газетами некадетского направления как «заманивание» чиновников в кадетскую партию. После этого объявление было снято, оставив, однако, по себе дурную память. Фонвизин же продолжал «леветь» и потом исчез из министерства, сыграв известную роль в корниловском деле в качестве помощника комиссара правительства при Ставке. «Левизна» Фонвизина не действовала заразительно на массу служащих, так как все помнили, с какой настойчивостью он добивался перед войной камер-юнкерского звания, но всё же кое-кто последовал его примеру, и афиширование своего сочувствия или принадлежности к кадетской партии явилось новым способом продвижения по службе.
Сам Милюков, за исключением легкомысленно разрешённого Фонвизину вербования в партию, был до такой степени поглощён своими министерскими обязанностями и так мало внёс перемен в состав министерства, что упрёка в «заманивании» своих подчинённых в кадетскую партию не заслуживает. М.И. Терещенко считался иногда с «демократическим» уклоном того или иного кандидата в самом начале своего управления ведомством, но потом стал опять очень либерален и, в противоположность Милюкову, который опасался принимать в МИД лицеистов и правоведов, дабы не поддерживать «кастовый дух ведомства», открыл снова приём из лицея и правоведения (т.е. ранее кончивших эти учебные заведения) и даже Пажеского корпуса.
Не могу не указать также на одно явление, имевшее место не в первые дни Февральской революции, а значительно позже. В конце апреля и в мае вдруг, как по сговору, митинговые ораторы на улице стали наряду с «капиталистами, помещиками и бюрократами» также бранить и «дипломатов». И.Я. Коростовец, проходя мимо такого небольшого митинга, имел неосторожность язвительно заметить, что, наверное, самому оратору не вполне ясно, что значит слово «дипломат», и когда тот обратился к нему с вопросом: «А вы знаете?», Коростовец ответил утвердительно, заявив, что сам «дипломат». Тогда толпа заволновалась, закричала: «Арестовать его!», и его куда-то повели в самом враждебном настроении. Неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы при виде сопровождаемого толпой штатского какой-то встречный солдат не разъяснил, что это «ошибка», «так как дипломат — это такой человек, который всегда живёт за границей и никакими русскими делами не занимается». Коростовца освободили, а зачинщик его ареста, как водится, сразу скрылся.
После этого случая нам было вообще рекомендовано не выявлять наших истинных званий — предупреждение далеко не лишнее, но не всеми соблюдавшееся, так как вскоре после этого другой молодой человек из нашего министерства, слушая страстную речь на каком-то митинге, где оратор говорил о том, что «царских дипломатов надо вешать», вдруг выступил со словами: «Вешайте меня — я царский дипломат». Его выступление было настолько неожиданно, что вызвало всеобщий смех и попало затем без обозначения фамилии в печать. Это был М.М. Гирс, вице-директор Среднеазиатского отдела. На этот раз нам самым решительным образом было запрещено употреблять на улице слово «дипломат», а уличная агитация против «дипломатов» становилась всё систематичнее и разнузданнее.
Акт о «перемене формы правления»
Первое политическое дело дипломатического характера, с которого началось управление министерством Милюкова, был чешский вопрос. Немедленно после вступления в ведомство нового министра ко мне обратился А.Н. Соболев, уже на правах «частного секретаря» Милюкова, и просил от его имени сообщить в подробностях все данные по чешскому вопросу, так как у Милюкова имелись по этому делу «свои особенные предположения». Я рассказал, в каком состоянии это дело у нас находится, кто его ведёт и где находятся все бумаги, к нему относящиеся. При имени Приклонского, нашего бывшего генерального консула в Будапеште, являвшегося теперь начальником Славянского стола в министерстве, Соболев рассмеялся, сказав: «П.Н. об этом осведомлён, и он (Приклонский), конечно, будет отстранён».
В самом деле, вскоре после этого разговора Приклонский приказом министра был уволен в заграничный отпуск с освобождением от обязанностей начальника Славянского стола. На место Приклонского был назначен его помощник Обнорский, человек гораздо более современный и гибкий, чем Приклонский. О деятельности последнего я говорил в моих предшествующих записках. Воззрения Приклонского были типичным приложением идей старого московского славянофильства к теперешнему международному положению.
