Ирина Одоевцева - На берегах Невы
Я ухожу, не увидав наброска с себя.
— В следующий раз покажу, а сейчас нельзя. Так не забудьте. В понедельник, в три.
Я смеюсь.
— У меня память хорошая. Да если бы и плохая была, все равно не забыла бы. Ведь мне очень лестно, что мой портрет будет в вашей книге. Будьте спокойны — приду, Юрий Павлович.
Но я не пришла. В тот же вечер меня телеграммой вызвали в Москву к моему опасно заболевшему брату.
А когда я через полтора месяца, вернулась в Петербург, Анненкова там не было. Он куда-то уехал. Книга вышла без моего портрета, о чем я еще и сейчас жалею.
Но в книге в перечне портретов он указан.
Лето 21 года. Москва.
Я гощу у брата и, как здесь полагается, живу с ним и его женой в одной комнате, в «уплотненной» квартире на Басманной.
У нас в Петербурге ни о каких «жилплощадях» и «уплотнениях» и речи нет. Все живут в своих квартирах, а если почему-либо неудобно (из-за недействующего центрального отопления или оттого что далеко от места службы), перебираются в другую пустующую квартиру — их великое множество — выбирай любую, даром, а получить разрешение поселиться в них легче легкого.
Здесь же, в квартире из шести комнат двадцать один жилец — «Всех возрастов и всех полов» — живут в тесноте и обиде.
В такой тесноте, что частушка, распеваемая за стеной молодым рабочим под гармошку, почти не звучит преувеличением:
Эх, привольно мы живем —
Как в гробах покойники:
Мы с женой в комоде спим,
Теща в рукомойнике.
Большинство жильцов давно перессорились. Ссоры возникают главным образом на кухне между жилицами, мужья неизменно выступают на защиту жен и дело часто доходит до драки и во всяком случае до взаимных обид и оскорблений.
Ко мне, как к элементу пришлому и, главное, временному здесь относятся довольно гостеприимно.
Мне совсем не нравится в Москве, несмотря на то, что меня закармливают всякими вкусностями. Но мне скучно. К тому же, что меня удивляет и огорчает, жена моего брата ревнует его ко мне. Я бы уже уехала домой, но боюсь огорчить брата, всячески старающегося угодить мне.
Сейчас он на службе, а его жена ушла на рынок за покупками. Я одна и это очень приятно.
Я берусь за свою новую балладу: как всегда когда остаюсь одна.
Вышло четверо их,
Хлопнула дверь,
— Улик никаких
Ищи нас теперь.
Четверо — каждый убийца и вор.
Нанимают мотор…
Дверь не хлопает, а отворяется без предварительного стука. В нее просовывается голова молодой беременной соседки, жены того самого рабочего, что распевает частушки. Она почему-то зауважала меня, должно быть за то, что я «из Питера». Она поверяет мне свои семейные тайны и советуется со мной, как с оракулом, о самых разнообразных предметах.
Так она спросила меня сегодня утром в коридоре: Правда ли, скажите, Ленин издал декрет, что нам пролетаркам носить всего шесть месяцев, а буржуйкам двенадцать?
На что я, чтобы не разбивать ее иллюзий, уклончиво ответила, что о таком декрете еще не слыхала.
— Там вас какой-то гражданин спрашивает — звонко заявляет она.
Меня? Должно быть ошибка. Я никого здесь не знаю.
— Вестимо вас. Гражданку Одоевец из Питера.
Я бросаю карандаш и тетрадку и бегу в прихожую.
У окна стоит Гумилев, загорелый, помолодевший, улыбающийся, в белой парусиновой шляпе лихо сдвинутой на бок.
— Что, не ожидали? — приветствует он меня. — Не легко было вас найти. Я боялся, что вас дома не застану. И что тогда делать?
Я так удивлена, что даже не чувствую радости. Нет, я совсем не ожидала его. Мы расстались с ним около месяца тому назад. Я уехала с братом в Москву, а он отправился с адмиралом Неймицем в черноморское плавание.
Я веду его в нашу комнату и усаживаю его на диван, служащий мне постелью.
— Как же вы меня разыскали?
— Я ведь хитрый, как муха — отвечает он весело.
Это хвастливое «хитрый, как муха» показатель его особенно хорошего настроения. — Я только утром приехал, и завтра пускаюсь в обратный путь, домой. Но сегодня, — он поднимает указательный палец — я все же задам пир на весь мир. Быстрота и натиск. — Буду вечером выступать в Дворце Искусств. Ну, конечно, как же без вас? К тому же тут Сологуб со своей Анастасией Николаевной. Он тоже придет на мой вечер. Я вас с ним познакомлю, Ах, как я чудесно плавал…
И, перебивая себя, оглядывает комнату. — Вам здесь тяжело, да? Слишком мало пространства и предметы все какие-то будничные, лишенные души. Вот эта ширма — от нее скука и даже страх. Здесь нельзя писать стихи. Ведь вы наверно за все это время ничего не написали?
Я киваю.
— Все бьюсь над одной и той же балладой. Никак не могу кончить.
Он торжествует:
— Я так и знал. Здесь вам не хватает пространства, главное психологического пространства. Эта ужасная скученность людей и вещей — скученность скуки. Вам надо как можно скорее вернуться домой: завтра, самое позднее послезавтра. Брат огорчится? Вздор. — Нечего ему огорчаться.
И вот уже вечер — «Вечер Гумилева во Дворце Искусств».
Но определение «пир на весь мир» совсем не подходит ему.
Гумилев выступает не в большом зале, где обыкновенно происходят литературные вечера, а в каком-то маленьком длинном помещении, заставленном рядами стульев. Даже эстрады нет. Гумилев сидит за столиком на расстоянии аршина от первого ряда.
Но он, по-видимому, легко переживает это «отсутствие пространства», эту «скучную скученность» и, попирая
«Скудные законы естества»,
чувствует себя триумфатором и победителем.
Слушателей немного — и они, — это как-то сразу чувствуется — настроены не в унисон Гумилеву. Стихи его не «доходят» до слушателей.
Рядом со мной Сергей Бобров, автор «Лиры Лир», как всегда взъерошенный, несмотря на духоту и жару в зеленом измятом непромокаемом пальто. Он криво усмехается, не скрывая презрения.
В Москве нас, петербуржцев, презирают, считают «хламом и мертвечиной», о чем мне без стеснения и обиняков было заявлено при первом моем посещении Союза Поэтов:
— Все у вас там мертвецы, хлам и бездарности.
У вас только одна Одоевцева. Да и то…
И когда я, покраснев, призналась, что я и есть «эта Одоевцева, да и то»… мне не поверили, пока я, в доказательство, не предъявила своей труд-книжки.
Впрочем и тогда ко мне отнеслись без энтузиазма.
Я оглядываю слушателей. Они не похожи на наших петербургских — какие-то молодые люди кокаинистического типа, какие-то девушки с сильно подведенными глазами, в фантастических платьях и шляпах.
В первом ряду Сологуб. Я сразу узнаю его по портрету Юрия Анненкова. Он совсем такой, как на портрете. Нет, не совсем. Там он все-таки кажется менее застывшим и неподвижным. Менее неживым.
