Хью Тревор-Роупер - Последние дни Гитлера. Тайна гибели вождя Третьего рейха. 1945
Иногда говорят, что требование союзников о «безоговорочной капитуляции» напугало немцев и заставило их и дальше подчиняться преступному правительству; но мне кажется, что допущение о том, что в противном случае немцы бы возмутились, кажется мне неверным. Многие ли из тех немцев, что предпочли правление нацистов безоговорочной капитуляции, решились бы на мятеж, если бы союзники проявили большую мягкость? Условия можно обговаривать только либо с реальными носителями власти, либо с альтернативными носителями власти, в противном случае это не условия, а обещания. Но какого немца можно было убедить обещаниями после двенадцати лет работы доктора Геббельса? Альтернативными носителями власти могли, вероятно, стать руководители армии, готовые к переговорам, но если условием стало бы уничтожение германской армии, то немецкие генералы едва ли сочли бы такое условие приемлемым. Что же касается «демократической оппозиции», придуманной изобретательными журналистами, то это создание настолько же сказочное, как кентавры или гиппогрифы. Несомненно, многие немцы недовольно ворчали и втайне ругали режим, и их по этой причине назвали противниками нацизма. Но во время войны сделки можно заключать только с реальными политическими силами, а не с брюзжащими тенями. Кто из этих «демократов» имел программу действий или обращался к союзникам с конкретными предложениями? Несколько высоколобых аристократов, разочарованных чиновников и напуганных прелатов – и неужели это было что-то более весомое и многообещающее, чем Шелленберг и Шверин фон Крозиг? Если мы хотим понять покорность немецкого народа, то нам придется искать иные объяснения, и мы, вероятно, найдем их в самой обескураживающей черте немецкого характера: в отчаянном разочаровании в политике.
Выделяя эту чисто немецкую черту, мы не должны, естественно, впадать в грех расизма и выводить ее из крови или климата. Нам следует обратить внимание на мышление и традиции правительств, к которым привыкли немцы. Новая германская история характеризуется длинной чередой политических провалов и неудач, эти неудачи случались так часто, что сами стали традицией – традицией, которая, в свою очередь, увековечивает себя своей видимой неизбежностью. «Кто из немецких исторических деятелей преуспел?» – мог спросить себя немец. Ответ не надо было долго искать: Фридрих Великий и Бисмарк – рыцари железа и крови. С другой стороны, какие либеральные или народные движения были в Германии успешными? Либералы-романтики 1815 – 1830 годов, которые, не созрев до реальной политики, растворились в провинциальных университетах? Адвокаты и купцы, глубокомысленно умствовавшие во Франкфурте в 1848 году? Деятели Веймарской республики, уничтоженной изнутри Брюнингом и добитой нацистами при полном отсутствии сопротивления? При таких воспоминаниях немцев было легко убедить в том, что, какая бы форма правления ни подходила другим, их самих можно обуздать только силой. В самом деле, у кайзера ничего не вышло, но, во всяком случае, при нем, в отличие от Веймарской республики, хотя бы наметился какой-то успех. Вероятно, крах наступил по чисто техническим причинам – из-за личного искажения политики, а не из-за недостатков ее основополагающих принципов. Таков был, во всяком случае, взгляд Гитлера, когда он говорил о «глупцах 14 – 18 годов» и обещал не повторять их ошибок. Однако и Гитлер потерпел крах, причем еще более сокрушительный. Но в какой-то момент он все же был на грани окончательного успеха. Если же следующие, «либеральные» немецкие правительства окажутся банкротами, то вполне возможно, что немцы, оглядываясь назад, вспомнят не катастрофу, к которой их привел Гитлер, а временное процветание и почти достигнутую победу.
Такая нерушимая традиция германских политических провалов имеет и другие следствия, помимо разочарования в разуме и расчета на силу; одно из этих следствий – превращение политики в таинство. Немец мог думать, что если столь немногие его соотечественники преуспели в политике, то понятно, что политика недоступна среднему человеку, которому поэтому следует заниматься торговлей или сельским хозяйством, ремеслом, промышленным производством или служить в армии. В этих профессиях он достигнет большего успеха и признания. Таким образом, политическая арена стала вакантной, и любой шарлатан, заявивший, что разбирается в политике, мог занять эту вакансию и вдоволь поупражняться на политическом поприще. Германская политика издавна вершилась в таком вакууме. Реальные способности людей были приложены к развитию промышленности и военного дела, но направление этого развития – к миру или войне – выбирали авантюристы, занявшие оставшуюся без присмотра политическую сцену. Чтобы успокоить свою совесть, немцы разработали множество философий: философию марксизма о том, что всякая политика является нематериальным отражением общественных отношений, и философию технократов, утверждавших, что политика вообще не имеет никакого значения. Насколько бесплодны все эти философии, было продемонстрировано ходом германской истории в течение последней войны, когда безумные политики окончательно сложившейся, а потому катастрофической диктатуры, не только контролировали германскую промышленность и германскую армию, но и своим губительным руководством в конце концов уничтожили и то и другое. Ответ на вопрос о том, почему нацисты едва не выиграли войну, звучит так: они ее не выиграли даже почти. Войну едва не выиграли немецкая промышленность и немецкая армия. Эти силы на ранней стадии диктатуры действительно пользовались заботой и вниманием. Проигрыш войны был обусловлен неконтролируемой дальнейшей эволюцией диктатуры, с которой немецкий народ молчаливо согласился, и соглашался до самого конца, повинуясь фатальной политической традиции.
Насколько фатальной была эта традиция, видно на одном персональном примере, описанном в этой книге. На ее страницах, описывающих многообразие человеческих пороков и безумств, особняком выделяется одна нетипичная фигура. Несмотря на все ошибочные суждения этого человека, несмотря на атрофированную совесть, позволившую ему называть себя другом самого кровожадного тирана в новейшей истории, мы понимаем, что при гитлеровском дворе Шпеер был морально и интеллектуально одинок. Он обладал способностью разбираться в движущих силах политики и имел мужество сопротивляться хозяину, перед которым пасовали все остальные. Шпеер, без сомнения, был гениальным администратором. К остальным придворным из окружения Гитлера он относился с вполне понятным презрением. Притязания Шпеера, по сути, были миролюбивыми и конструктивными: он хотел перестроить Берлин и Нюрнберг и планировал «за счет двухмесячных военных издержек» (как он с грустью констатировал на скамье подсудимых в Нюрнберге) превратить их в величайшие в мире города. Тем не менее в политическом отношении Шпеер является одним из главных преступников нацистской Германии, ибо он в большей степени, чем все остальные, придерживался фатальной философии, принесшей бедствия Германии и поставившей весь мир на грань катастрофы. Десять лет он находился в эпицентре центральной власти; своим острым умом он понимал природу нацистского правительства и наблюдал мутации его политики; он видел и презирал окружавших его людей, он слышал вопиющие приказы и распоряжения и осознавал фантастическую маниакальность нацистских вождей, осознавал… и ничего не делал. Полагая, что политика не имеет никакого значения, он отвернулся от нее, строил дороги, мосты и заводы до тех пор, пока в полной мере не проявились следствия политики правительства безумцев. В конце концов, когда политика стала грозить уничтожением всему, что сумел создать Шпеер, он осознал опасность и начал действовать, но было поздно – Германия была уже разбита.
