Хью Тревор-Роупер - Последние дни Гитлера. Тайна гибели вождя Третьего рейха. 1945
Но отсутствие критики, присущее абсолютной власти, убивает не только политическую мудрость. Технический прогресс, при всей аполитичности его целей, тоже зависит от свободного обмена мнениями и других методов, отвергаемых вездесущим патернализмом диктатуры. Теперь, когда обнародованы все немецкие секреты, упадок немецкой науки при нацистах стал очевидным. Эта книга иллюстрирует лишь один пример такого рода: как могла развиваться медицина, если направление исследований, распределение средств, оценка результатов и признание заслуг зависели от таких шарлатанов, как Морель и Конти, а также от ополоумевших эсэсовских фанатиков? Упадок коснулся даже военной науки. Гитлер начинал войну с генералами, воспитанными в духе величайшей в мире военной традиции; закончил он войну с окружившей его горсткой послушных ничтожеств. Военным историкам будущего, видимо, найдется что сказать о Беке и Гальдере, Манштейне и Рундштедте, но едва ли они станут тратить время на оценку Кейтеля и Кребса, и даже Кессельринга и Шернера. Но что они скажут о самом Гитлере?
Вошло в обычай смеяться над стратегическим гением Гитлера, и это в какой-то степени оправданно, ибо этот гений привел Германию к катастрофе. Но здесь опять-таки надо рассматривать не только конец войны, но и стадии, которые привели к нему. За военным снобизмом профессиональных генералов, за дымовой завесой официальной угодливости можно разглядеть, что военные таланты Гитлера были не такими уж ничтожными. Обширность его знаний и его изумительную способность вникать в детали признавали все, хотя и не всегда охотно. Сила воли Гитлера, которая, в конце концов, обрекла Германию на катастрофу, иногда помогала добиваться результатов, которые профессиональными генералами, исходившими из подсчетов наличных ресурсов, считались невозможными[253]; предложенные Гитлером оперативные планы были замечательны уже тем, что вызывали ожесточенные споры[254]. Но мышление Гитлера и его методы были эксцентричными и бессистемными. Интуиция позволяла ему одновременно выбирать в приближенные Шпеера и Риббентропа, а в военных делах – Гудериана и Кейтеля. Такого неупорядоченного гения, как Гитлер, надо постоянно одергивать критикой и возражать ему рассуждениями и фактами; и именно отсутствие такой критики, а не только ошибки Гитлера сделали в конце концов его стратегию такой же губительной, как и его политика. Те, кто посещал совещания в его ставке в первые два года войны, описывают терпеливое поведение Гитлера. Он сидел молча, изредка вставляя вопросы и высказывая свое мнение. Высказывался он осторожно и больше слушал, стараясь учиться у генералов, которых хотя и желал презирать, но втайне побаивался. Но постепенно успехи внушили ему уверенность; геббельсовская пропаганда и лесть Кейтеля вскружили голову упоением неограниченной властью. Ни суждения, ни факты не могли соперничать с догмами гитлеровского стратегического гения[255]; и как же изменилась атмосфера совещаний к концу войны! Гитлер по-прежнему находился в кабинете, был на совещаниях центральной фигурой, непререкаемым авторитетом, но при этом невидимая Китайская стена отделяла его от реального мира. Он прислушивался не к чужим голосам, а к эху своего собственного голоса, ибо никто из его уцелевших придворных не только не имел права голоса, но не имел права даже знать истину. Гитлер по-прежнему интересовался мельчайшими деталями, по-прежнему направлял передвижения армий, полков и батальонов; но теперь он делал это на воображаемом поле битвы. Он готовил невозможное наступление Штайнера или управлял фантомной армией Венка.
Таким образом, читая о последних днях гитлеровской империи, мы должны помнить, что они были последними и отличались от первых, так как в противном случае мы забудем политический урок, который они иллюстрируют. Тем не менее мы также должны помнить, что именно первые дни определили содержание последних дней. Многие диктаторы в истории человечества прошли подобные этапы своей эволюции. Начав с революционной власти, основанной на революционной идее, символизирующей настроение народа, они превращают ее в военную власть, зиждущуюся на успехе. Когда же диктаторы забывают о своих революционных обещаниях, а успех начинает изменять им, они прибегают к голой силе, опираясь на политическую целесообразность и тайную полицию, но так как такая политика является неадекватной в длительной перспективе, то диктатура в конце концов либо рушится сама, либо ее свергают. В теории, конечно, революционная власть может со временем стать респектабельной и традиционной, как это случилось в Римской империи, но власть большинства великих диктаторов в новой и новейшей истории – Кромвеля, Наполеона, Гитлера, Муссолини – пошла иным путем. Причина, по моему мнению, заключается в предельной неэффективности диктаторской власти, и эта неэффективность сводит к нулю первоначальный успех[256].
Эти наблюдения дают ответ на первый вопрос, каким образом власть попала в руки такого стада обезьян, но, в свою очередь, этот ответ порождает следующий вопрос. Если эта судьба власти явилась логическим следствием отделения власти от институций, призванных ее сдерживать, то какие силы – на практике, а не в абстрактном логическом мире – позволили возникнуть этим чисто логическим следствиям? Почему не возникла оппозиция, почему не было мятежа, когда стала ясна логическая неизбежность такого развития событий? Да, институты сопротивления были принесены в жертву, и в современном мире это означает, что все преимущества были на стороне государства; да, Геббельс кормил немцев обещаниями тысячелетних чудес, сулил изобретение секретного оружия, рассказывал о дипломатических неожиданностях; да, диктатура убивает политическую мудрость как у правителей, так и у подданных, но люди тем не менее не слепые автоматы. Существует неприкосновенный запас здравого смысла; люди все-таки не только жертвы, но и активные деятели, и подчинение 80 миллионов человек клике, которая открыто и целенаправленно вела их к краху, требует хотя бы попытки объяснения.
Иногда говорят, что требование союзников о «безоговорочной капитуляции» напугало немцев и заставило их и дальше подчиняться преступному правительству; но мне кажется, что допущение о том, что в противном случае немцы бы возмутились, кажется мне неверным. Многие ли из тех немцев, что предпочли правление нацистов безоговорочной капитуляции, решились бы на мятеж, если бы союзники проявили большую мягкость? Условия можно обговаривать только либо с реальными носителями власти, либо с альтернативными носителями власти, в противном случае это не условия, а обещания. Но какого немца можно было убедить обещаниями после двенадцати лет работы доктора Геббельса? Альтернативными носителями власти могли, вероятно, стать руководители армии, готовые к переговорам, но если условием стало бы уничтожение германской армии, то немецкие генералы едва ли сочли бы такое условие приемлемым. Что же касается «демократической оппозиции», придуманной изобретательными журналистами, то это создание настолько же сказочное, как кентавры или гиппогрифы. Несомненно, многие немцы недовольно ворчали и втайне ругали режим, и их по этой причине назвали противниками нацизма. Но во время войны сделки можно заключать только с реальными политическими силами, а не с брюзжащими тенями. Кто из этих «демократов» имел программу действий или обращался к союзникам с конкретными предложениями? Несколько высоколобых аристократов, разочарованных чиновников и напуганных прелатов – и неужели это было что-то более весомое и многообещающее, чем Шелленберг и Шверин фон Крозиг? Если мы хотим понять покорность немецкого народа, то нам придется искать иные объяснения, и мы, вероятно, найдем их в самой обескураживающей черте немецкого характера: в отчаянном разочаровании в политике.
