Эдвард Радзинский - Наполеон. Мемуары корсиканца
Тщетно Гурго кивал на врача, всем существом обратившегося в слух. Император, будто не понимая, с упоением продолжал обсуждать план… После чего в течение месяца губернатор не спал – объезжал посты вдоль береговой линии, а вокруг дома стало пестро от красных мундиров…
На днях губернатор вызвал графа Бертрана и учинил ему выговор «за вызывающее поведение генерала Бонапарта».
В воскресенье остров покинул адмирал Малькольм, весьма симпатизирующий императору. Он пришел проститься в сопровождении Лоу, ищущего любой случай увидеть императора, чтобы убедиться: он не сбежал.
Не предложив губернатору даже сесть, император бросился в атаку:
– Бертран командовал армиями! Почему вы смеете обращаться с ним, как с вашим подчиненным?! – И, не дожидаясь ответа, продолжил: – Правительства берут на службу два типа людей: тех, кого уважают, и тех, кого презирают. Вы – из последних, и ваш пост – это пост палача!
– Я только выполняю приказы, – растерялся Лоу.
– Пройдет время, и о вас, а заодно и тех, кто отдавал вам эти приказы, будут вспоминать лишь в связи с вашим недостойным поведением по отношению ко мне! Убирайтесь и не смейте приходить ко мне не иначе как с приказом о моей казни! Только тогда я велю отворить вам двери! Вон!
Лоу в бешенстве выбежал из комнаты…
– Теперь он жаждет мести, – с удовольствием сказал вечером император. – Однако жаль, что я вынужден говорить слова, которые не простил бы себе в Тюильри. Надо больше хладнокровия – тогда в словах появится больше достоинства и прозвучат они куда сильнее.
И он радостно ждет ответных придирок и издевательств… и о каждом таком случае я должен писать в Европу. И об этой сцене – тоже.
Пришло известие: в палате общин виги (находящиеся в оппозиции) сделали запрос «о недостойном обращении правительства с генералом Бонапартом». Цель достигнута – в обществе начинает расти негодование.
Насчет губернатора император не ошибся – ответ последовал быстро. Лоу сообщил всем нам: «Французы, желающие оставаться при генерале Бонапарте, должны подписать обязательство, в котором они соглашаются подвергнуться всем запретам, какие будут предписаны для генерала Бонапарта. Они должны будут повиноваться английским законам и распоряжениям губернатора и будут осуждены на смертную казнь, если попытаются содействовать побегу генерала Бонапарта. Те, кто откажутся подписать данное обязательство, будут незамедлительно высланы на мыс Доброй Надежды».
Император пришел в ярость и запретил нам подписывать эту бумагу, но мы все подписали ее тайно.
Император попросил меня принести все, что он надиктовал… Две недели читал и вносил поправки, а вчера наконец сказал мне: «Мы славно потрудились».
Да, образ, который он создал, великолепен! Это гений, преданно служивший великим идеям свободы на фоне палящих пушек, развевающихся знамен, мундиров марширующей гвардии и павших к его ногам государств. Каким тусклым будет казаться мир старых монархий после этого сочинения! Император в блеске великих подвигов вновь возвращался к современникам, чтобы уйти к потомкам – в бессмертие.
Сегодня он попросил меня дописать следующее (он назвал это послесловием): «Меня не заботит, как будут искажать мои поступки. Моя жизнь – гранит, о который ругатели обломают зубы. Историки вынуждены будут рассказывать о моих подвигах, ибо дела мои говорят сами за себя. Я обуздал хаос, облагородил революцию и раздвинул до небес пределы славы. Все это чего-нибудь да стоит… Мой деспотизм? Он был продиктован обстоятельствами – анархия и великий беспорядок уже стучались в дверь, когда я пришел… Моя страсть к войне? Но на меня всегда нападали… Стремление ко всемирной монархии? Но сами враги заставили меня стремиться к этому! Честолюбие? Но самое великое! Я мечтал утвердить царство разума, дать простор человеческим талантам. Надеюсь, историки пожалеют, что такое честолюбие осталось неудовлетворенным».
– Ну что ж, – сказал император, – финита! Я уверен – это будут читать поколения.
И он процитировал Библию, что бывало весьма редко:
– «И увидел Он все, что создал, и вот, хорошо весьма». – И вдруг сказал: – Если, мой друг, вас вышлют, вы обязаны суметь провезти с собой в Европу все, что мы записали.
– Да, Сир, – ответил я, несколько удивленный тем, что он заговорил о высылке.
– Вы помните, что второй вариант наших, – так он сказал, – сочинений на случай обыска должен быть…
– Спрятан за подкладкой вашего саквояжа, Сир. – Этот саквояж (великолепный, кожаный, с двойным дном) он неожиданно вручил мне на днях.
– Да! – спохватился император. – Мы начали с вами писать мое завещание… возвратите мне его. Что еще у вас есть из моих бумаг… естественно, кроме того, что мы с вами написали?
– Карта Аустерлица, которую вы мне дали. И письма русского царя после Тильзита, Сир.
– Возвратите мне все это, мой друг.
Я поднялся в свою комнату и принес бумаги. Он положил их в стол.
– «И совершил Он к седьмому дню дела свои, которые Он делал, и почил Он в день седьмой от всех дел своих…» Теперь я могу спокойно заняться завещанием. А вы… вы напишите побыстрее то письмо.
Он имел в виду очередное письмо об издевательствах губернатора. Император предложил мне отправить его с покидавшим остров чиновником Ост-Индской компании. Я предупредил императора, что человек этот показался мне очень подозрительным.
– Я почти уверен, что он – шпион губернатора.
– Ничего подобного, – ответил император, – мне он внушает доверие. Да и Киприани его проверял…
Когда я закончил письмо, император позвал Киприани и поручил передать его англичанину.
В тот вечер император долго прощался со мной и сказал:
– Мое будущее наступит тогда, когда меня уже не будет. Но главное свое сражение я, кажется, выиграл… Не оплошайте и вы.
Я не понял и переспросил. Он засмеялся и вместо ответа повторил:
– «И почил Он в день седьмой от всех дел своих…»
Пишу на корабле. Как я и говорил, англичанин донес Лоу… Меня выслали. Но обыск был небрежный. Ибо, к счастью, Лоу решил, что так как высылка моя внезапна, вряд ли я успел спрятать что-то серьезное. Так что за подкладкой саквояжа я благополучно вывез рукопись.
На корабле я часто вспоминал спокойное лицо императора и радовался, что он не вспылил и не пустил в ход заряженное ружье, которое всегда стояло у его кровати.
* * *И только теперь, через много лет, я все понял… Он и не должен был вспылить. Этот фантастический человек, как всегда, предугадал «действия противника». Он нарочно все сделал для того, чтобы письмо перехватили, а меня выслали. Он знал, что обыск будет небрежен, и я смогу у ехать с законченной рукописью. Вот почему, когда меня уводили, из его спальни не донеслось ни звука…
