Борис Носик - Тот век серебряный, те женщины стальные…
В письме к Саломее сам довольно сомнительный человек Зданевич заверял ее в их сходстве, родстве: «Меня влечет к Вам некоторый авантюризм Вашей натуры. Вы, конечно, искательница приключений, а потому родственны мне».
В Париже Саломея общалась по преимуществу с просоветской публикой, посещала уик-энды в коминтерновском гнезде художника и издателя Люсьена Вожеля Ла Фезандри близ Сен-Жермен-ан-Лэ, где агитировали за возвращение эмигрантов в СССР в самый разгар репрессий.
В старости венгерский коминтерновец граф Кароли с удивлением вспоминал, что хозяева богатой коминтерновской дачи «принимали на английский манер, без церемоний… Завсегдатаями были компания русских белоэмигрантов, армян и грузин, темноволосых женщин с угольно-черными глазами, возлежащих на низких диванах с подушками и громко разговаривавших по-русски, на языке, которого не понимали ни хозяин, ни его жена, ни прочие гости…» А может, все же понимал кое-кто, раз Вожель, по свидетельству старенького графа, «вечно был окружен советскими из России, журналистами и начальниками».
Грустная их всех постигла судьба, всех этих «журналистов и начальников», руководивших коминтерновской сетью и привозивших из Москвы указания. Умер в своей постели разве хитрец Эренбург… Да еще вот граф Игнатьев… И еще, конечно, Соломинка… Другим пришлось платить за неосторожность и суетливость. Таких было немало. Взять, к примеру, художника Василия Шухаева и его жену Веру. Бежав из Петрограда по льду Финского залива, они поселились в Париже на рю Колизе у старой знакомой, Саломеи, чей портрет Шухаев писал еще в Петрограде. Общение с Саломеей, уик-энды в Ла Фезандри с его советофильским обществом левых икроедов склонили Шухаевых к возвращению в Ленинград, где «жить стало лучше, жить стало веселей». По возвращении на родину доверчивые супруги под конвоем отправились на десять лет на Колыму. В лагере погиб и завсегдатай Ла Фезандри красный князь Святополк-Мирский. Вернулся в Советскую Россию С. С. Прокофьев и сдал в ГУЛАГ жену Пташку. Сгинули и Михаил Кольцов, и все московские наставники Вожеля…
А Саломея вышла замуж за адвоката Гальперна, во время войны жила вместе с ним в Нью-Йорке, а после войны в Англии. И в США, и по возвращении в Англию с супругами Гальперн дружил философ и филолог-славист профессор Исайя Берлин. После смерти Гальпернов сэр Исайя написал для русского альманаха М. Пархомовского прочувствованные и уклончивые, но все же достаточно прозрачные воспоминания о знаменитой Саломее и ее муже, где рассказывает о некоторых их занятиях и симпатиях:
Я нашел Гальперна любезным, культурным и интересным человеком, который сказал мне совершенно открыто, что он работает в британской разведке, центр которой был в Нью-Йорке. У меня не было никаких дел с разведкой никогда и ни в каких странах, и я не поинтересовался, чем, собственно, он занимался, Но у меня были друзья в его офисе… Я видел Гальпернов достаточно часто, нередко обедал с ними в их уютной нью-йоркской квартирке, которая была лучше моей и оплачивалась, вне сомнения, из денег за службу в британской разведке… После войны, когда мы все вернулись в Англию… Александр (Шурочка, как его называли жена и близкие друзья) продолжал, насколько я знаю, работу в английской разведке, о характере которой ни тогда, ни позже я ничего не знал, так как ее сотрудники не болтали — во всяком случае при мне — о своей деятельности…
Так как у Гальпернов было мало денег, они сдавали комнату в своем доме… В конце 50-x Саломея стала еще более страстной «просоветчицей» и не делала из этого секрета; она… остро критиковала и даже сурово осуждала взгляды тех, кто отказывался принимать советскую пропаганду… Александр Гальперн никогда не заходил так далеко, но хотя он продвинулся со времен Нью-Йорка достаточно влево по отношению к Советскому Союзу, он никогда полностью не поддерживал советский режим. Взгляды Саломеи были замечены и приняты Москвой благосклонно. Советские фавориты власти имели свободный доступ к ней в Лондоне. Это был единственный дом, в который они могли приходить при том или ином одобрении советских властей, и она встречала их доброжелательно… Ее сестре в Грузии было разрешено встретить Саломею… Среди ее ближайших друзей была знаменитая баронесса Мура Будберг, хорошо известная фигура в лондонском обществе, в свое время любовница как Брюса Локкарта, так и Максима Горького, а потом Г. Уэллса, который также… демонстрировал свое одобрение Советского Союза…
«Так закончилась жизнь этих прелестных людей…» — завершает свой трогательный рассказ о друзьях-разведчиках сэр Исайя Берлин, ахматовский Гость из будущего.
Мария-феномен
Листая однажды осенним парижским вечером тетрадку послевоенного «Возрождения», я наткнулся ан воспоминания Ариадны Тырковой-Вильямс о знаменитой ялтинской весне 1900 года.
Ранней весной 1900 года Станиславский привез из Москвы в гости к Чехову Художественный театр. Врачи не отпускали больного Чехова в Москву, где поставлен был его «Вишневый сад», вот тогда-то Станиславский и сделал, по словам мемуаристки, «царственный жест и привез на показ и на поклон любимому писателю весь свой театр».
Тыркова-Вильямс описывает тогдашний ажиотаж, все общую ялтинскую влюбленность в Чехова (поклонницы его называли себя «антоновками»), нашествие актеров и актрис, среди которых царили две львицы — Андреева и Книппер-Чехова, в чьем сближении с Чеховым мемуаристка ощущала уже тогда некий «внутренний диссонанс»:
Красивой она не была, черты лица неопределенные, без рисунка. Ее нос, наверное, не удовлетворил бы Лермонтова. Но очень много было в ней женственности. В движеньях ее полного тела была вкрадчивая, кошачья гибкость, которая меня за Чехова пугала. Книппер мягко охаживала его, перебирала лапками, рассчитывала прыжок. И рассчитала.
Зато красота второй мхатовской львицы, Марии Андреевой, поразила воображение мемуаристки:
На первом месте была Андреева… Лермонтов говорил, что красота лица определяется формой носа. У Андреевой был чудесный нос, с тонкими, точеными ноздрями. В ней все было красиво. Когда она улыбалась, уголки ее рта подымались, лукаво, заманчиво. И глаза смеялись, продолговатые, светло-карие, влажные. Кожа у нее была такая, что даже под беспощадным солнцем юга она не боялась показываться без румян и белил. Не мудрено, что по ней сходили с ума, что, завидев издали ее развевающееся белое платье, ее высокую, гибкую фигуру, молодые поэты обрывали любой разговор и бежали, как сумасшедшие, за ней, чтобы пожать ее тонкие пальцы, заглянуть в ее искристые глаза. Ее прогулки по набережной были триумфальными шествиями. Кажется, с той весны началась многолетняя дружба Горького с красавицей актрисой, главный талант которой заключался в красоте.
