Валентина Малявина - Услышь меня, чистый сердцем
Я все-таки очень смешливая. Хохотать хочется до невозможности, а начальница стоит. Я закрыла лицо руками и угодила струей воды прямо на нее.
— С ума сошли, Малявина?
— Кто сошел с ума?
— Вы.
— А-а-а… Значит, я. Ну да, ну да… Да-да…
— Немедленно выходите из-под душа.
— Но я в мыле.
— Меня не интересует, в чем вы.
— А меня интересует, что вы в форме.
О! Господи! Диалог был длинным. Взяла чистую простыню, вытираюсь, начальница не уходит:
— Ну надо же! Простынью вытирается… Прямо-таки барыня.
Я что-то сказала ей неприятное. Она мне отомстила. Около бани лежали толстые бревна. Мы с Володей спрятались за них и целовались, а ноги каким-то образом были видны. Уж не помню каким! Вдруг голос гражданки начальницы, что в папахе под душем стояла.
— Малявина! Кукушкин! Выходите!
— Не выйдем.
— Сейчас в ШИЗО пойдете. Немедленно выходите.
Вышли, и повели нас «гуськом», я — впереди, Володя — сзади в ДПНК через всю зону. Осужденные нас подбадривали:
— Ребятки! Вы извинения попросите! Отпустят!
Еле уговорили, чтобы нас отпустили, но Володя перестал работать на нашей зоне. Ох как плохо без него…
Только несколько раз виделись. Мне говорят:
— Володя Кукушкин в санчасть пошел.
— Что с ним?
— Палец чуть не отрубил. Наверное, нарочно, чтобы тебя повидать.
Я побежала в санчасть. Володину руку перевязали. Сели мы в уголочек под фикусами. Молчим. Пока прапор не пришел за Володей, мы, обнявшись, молча сидели под фикусами…
Ария Семен Львович приезжал!!! Говорили — интересно и долго.
Иду по аллее — навстречу соперница Марфа, просит:
— Валюшка, расскажи о втором собрании.
— О втором съезде КПСС?
— Во-во!
— Слушай, Марфа, на съезде были приняты две программы: «минимум» и «максимум».
Марфа слушала, будто я ей сказку рассказываю.
— Спасибо! — говорит — Все поняла!
А потом:
— Валюшка, зиму-то здесь побудем… На х…й мне печь топить, а тебе на каблуках шлендать по Москве. Здеся зимой-то лучше.
У нее тоже была 103-я статья. Деда, которого любила всем сердцем и душой, да и прожили они лет сорок — убила топором: довел. О! Господи!»
7 января 85-го года. Рождество Христово. «Снег пушистый, и много его. Темно. Костер разожгли. Цыганки у костра греются и поют, очень хорошо поют! Удивительно все! Удивительно!
Женечка, с которым мы прожили пять лет, разыскал меня и трогательное письмо прислал. Дай Бог ему силы и терпения. Он где-то в Кемерово. Сначала придумали историю, чтобы Женю посадить, вынудили на хулиганство, осудили и посадили. Боялись его. Боялись арестовать меня, пока он на свободе. Боялись, очень боялись, что он заступится за меня по-своему. Вот и упекли в тюрьму, потом в зону. Холодно там. Помоги ему Бог!
Летом 10 июня в дождливый понедельник получила письмо от мамульки. Она пишет: «Вчера вечером узнали о том, что тебе сняли срок до пяти лет, хотя Прокуратура СССР просила о снятии срока до трех лет. Мосгорсуд принял решение, что нужно оставить пять лет. Да это и понятно: они только что писали, что приговор по делу признан законным».
Событие произошло чрезвычайное, но поведение мое не изменилось, просто стала почему-то очень громко говорить. А вокруг — суета, оживление, недоумение. Вся зона меня поздравляет.
Вскоре приходит Надюшка Вохлакова, она тоже в бане работает, и говорит:
— Валюшка, иди к березке, что у оперативной части, и посмотри на второй этаж.
— Надюшка, расскажи подробней.
— Иди, Валюшка. Выглядишь ты хорошо, слава Богу. Иди.
Я пошла, встала у березки и посмотрела на второй этаж.
За окном красивый молодой мужчина смотрит на меня. Я посмотрела, кивнула и пошла к Валентине Андреевне Савиной.
— Валентина Андреевна, кто это там на втором этаже в окно на меня смотрел?
— Ты Максима Краснова знаешь?
— Еще бы! Даже очень близко. Он хотел и хочет, чтобы мы поженились.
— Это его отец.
— Лев Иванович?
— Да.
— Господи! Но он совсем молодой! И красивый какой!
— Да, он симпатичный. Ну, ладно… Иди. Да… сейчас прочитала, как Ольга Чайковская пишет о Стасе. Послушай: «…беззащитный и бешеный, утонченный и грубый…» Так это, Валентина?.
— Да. Так. Он с детства был очень одинок. Алексей Петрович, отец Стаса, ушел, когда Стасику было года два, а мать Шура имела семь мужей, а Стас мучился этим. Он мне рассказывал о своем детстве и плакал. Ну, я пошла, Валентина Андреевна.
Прихожу в баню. Все ушли на политзанятия. Я не хожу, потому что все это изучала и в театральном институте, и потом здесь — вот уже третий год. Таня Дудакова — прачка — тоже не ходит, притворяется, что глухая. Совсем не глухая наша баба Таня. Под полом у нас лягушка живет, о чем-то разговаривает наша лягушка. А Таня Дудакова говорит: «Ишь, курлыкает». Замолкла лягушка. Таня продолжает: «Если к добру, то закурлычет. Если ко злу, то тяфкнет».
— А как ты отличишь, когда курлыкает или когда тяфкает?
— Отличу. Слушай… Курлыкает. К добру — умница.
Ох, и смешные жители нашего государства, которое называется «Можайская зона»…
Вошла дежурная. Смотрит на портрет Дюпонта работы Гейсборо и спрашивает:
— Это Блок?
— Нет, — говорю, — Есенин.
— А-а-а… тянет начальник ДПНК.
— Да… — тяну я.
— Что это у вас лежит на столе? От кого записка?
Я спокойно отвечаю:
— От Володи Кукушкина. Вы разлучили нас. Вот и пишем друг другу письма.
— За письма есть наказание.
— Вам бы только наказывать. Мы и так наказаны.
Она промолчала и ушла.
В Володиной записке: «Я только и делаю, что о тебе думаю».
Взяла томик Достоевского, наугад открыла первый том «Дневники», оказалась стр. 266, и что же я читаю: «Ваше время не ушло, не беспокойтесь. При Вашей настойчивости непременно выйдет что-нибудь хорошее. Оставайтесь только добры и великодушны». Словно поговорила с Федором Михайловичем. Да! Я с бодростью смотрю вперед. Володя скоро уезжает на «химию» к себе в Брянск.
Сижу у себя в кабинетике, Володя подходит к окну и говорит:
— Валюшка, пожалуйста, закрой дверь на ключ. Я хочу к тебе. Я войду через окно.
— Но оно сеткой закрыто.
— Ничего.
Я закрыла дверь, а Володя каким-то инструментом отодвинул железную сетку и вошел ко мне в комнату.
— Господи! Что же сердце так колотится?
— У меня тоже, — говорит Володя.
Расстегивает мою кофточку, снимает колготки и сам раздевается догола. Матрасы новые, белье свежайшее. Целуемся… Позже лежим, взявшись за руки, и я спрашиваю:
