Сальвадор Дали - Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим
Гала с друзьями прибежала в участок, куда меня отвели. Мой адвокат предложил два выхода: меня могут выпустить под залог и процесс состоится позже или я соглашусь остаться здесь на один-два часа с тем, чтобы сразу же судиться. Я предпочел второй вариант, хотя теснота тюрьмы показалась мне ужасной. Большинство задержанных были пьяницами и бродягами, их все время рвало. Я попытался отъединиться в уголке, чтобы быть подальше от грязи и паразитов. Мое отчаяние так бросалось в глаза, что вскоре ко мне подошел какой-то малый, несколько женоподобный и увешанный кольцами и браслетами.
– Вы испанец, – сказал он мне. – Это сразу видно. Я из Пуэрто-Рико. Как вы сюда попали?
– Я разбил витрину.
– А, ерунда, всего лишь отделаетесь штрафом. Это была витрина какого-нибудь бистро? И где?
– Да нет, не бистро – универмаг на Пятой авеню.
– О, на Пятой авеню! – одобрительно сказал добряк. – Ну, потом расскажете мне все. Держитесь около меня. Пока вы со мной, никто вас не тронет.
И в самом деле, среди драчунов и пьянчужек этот малый, похоже, неожиданно пользовался уважением. Судья, выносивший мне приговор, несмотря на свой сугубо строгий вид, не мог скрыть усмешки. Он вынес решение, что мои действия надо расценивать как хулиганство и я должен уплатить штраф за разбитое стекло. Этим он подтвердил право любого художника защищать свое творение до конца. На другой день за меня вступились пресса, проявив симпатию и трогательное понимание. Я получал сотни писем от американских художников, которые утверждали, что мой жест со всей очевидностью иллюстрирует необходимость защиты американского искусства. Сам того не ведая, я затронул страну за живое.
Анонимное общество предложило мне контракт на оформление другой витрины – для павильона международной ярмарки, во всем полагаясь на мой вкус. Мне обещали «полную свободу художественного самовыражения».Павильон должен был называться «Сон Венеры».Этот сон был кошмарным, ибо вскоре я обнаружил, что у анонимного общества есть собственные идеи. Оно желает увидеть сон Венеры в соответствии со своими вкусами. Мое имя хотели использовать лишь для рекламы. Между нами завязалась гомерическая борьба. Они навязали мне материалы, которые я с наслаждением истреблял, вырезая резиновые хвосты сиренам, измазывая парики смолой, выворачивая зонты наизнанку и все подряд кромсая ножницами. Наконец анонимное общество запросило пощады и предоставило мне полную свободу действий. К несчастью, саботаж продолжался в мастерских – они почти никогда не выполняли того, что я хотел. Измученный, я написал манифест: «Декларация Независимости Воображения и Прав Человека на Безумие"(Нью-Йорк, 1939 год.). В нем я снял с себя всякую ответственность за павильон международной ярмарки.
Перед отъездом в Европу я был сыт по горло сном Венеры и даже не взглянул на окончательный вариант. На «Шамплэне» я наконец обрел спокойствие и подытожил некоторые мысли и последние опыты. Несмотря на мои злоключения, Америка казалась мне землей потрясающей свободы, где можно дискутировать и вести диалог с ножницами в руках. Там была плоть, была жизнь. Европа, куда я вернулся, была, увы, истощена изысканной мастурбацией. Америка таила в себе несколько отдельных светлых умов, которые дали нам, европейцем, уроки трансцедентальной дидактики.
Выбор музеев и частных коллекций, столь далекий от скептической европейской эклектики, обещал уже глубокий синтез. Джеймс Тролл Соби, с которым я подружился со своего первого путешествия, был первый, кто собирал эстетические ценности, начиная с Пикассо. Он энергично отвергал абстрактное и безобразное искусство, коллекционируя ультра-образные паранойальные сюрреалистические и нео-романистические картины. Их нужно было еще «классифицировать». Ось Бернар-Дали была, в духовном смысле, более «реальна», чем внешнее сюрреалистическое сходство, условно связующее некоторых сторонников сектанства. И романтико-классические картины Евгении Белорман были в тысячу раз более загадочными, чем у «официальных сюрреалистов». Соби и Джулиан Леви работали в своей галерее ради единой цели: иерархия и синтез. Соби был также первым, кто отказался от автоматизма в пользу моего паранойального-критического метода. Сторонники автоматизма упорно отстаивали свое топтание на месте и начетничество. Печально, но вернувшись в Париж, я обнаружил, что группа погрязла в том же. Я стремился к иерархии – а мне ответили сюрреалистической выставкой, где картины были классифицированы в алфавитном порядке.
Стоило ли трудиться все ставить с ног на голову, чтобы вернуться к тому же порядку? Я так и не выучил алфавит и когда ищу слово в словаре, открываю его наугад, но всегда нахожу то, что мне нужно. Алфавитный порядок – не моя специальность, я всегда его игнорировал. Следовательно, мне предстояло игнорировать алфавитный порядок сюрреализма, ибо, волей-неволей, сюрреализм отныне принадлежал мне одному.
Как случалось всегда, «Безумный Тристан», мое лучшее театральное произведение, не могло быть сыграно так, как я его задумал. Мне пришлось переделать его в «Venusberg», затем «Venusberg» превратить в «Вакханалию», и это был окончательный вариант. Я придумал этот балет для Русского балета Монте-Карло. Мы прекрасно нашли общий язык с Леонидом Массиным, который был на все сто далинийцем. Князь Шервашидзе, наряду с виконтом Ноайе самый истинный представитель европейской аристократии, точно воплотил мои декорации, а это такая редкость в наше халтурное время. Шанель нарисовала самые роскошные и удивительные костюмы, щедро украсив их горностаем и украшениями. К несчастью, международные события принудили труппу эмигрировать в Соединенные Штаты раньше, чем мы с Шанель завершили работу. «Вакханалию» давали в «Метрополитен-Опера» в импровизированных костюмах, и все же, несмотря на это, был огромный успех.
Гала решила, что мы отправимся в Пиренеи, рядом с границей, в «Гранд-отель» Фонт-Роме. Гигантскими шагами приближалась война. Мой отдых заключался в том, что я писал по двенадцать часов в день. Когда мы приехали в Фонт-Роме, нам сообщили, что самый большой номер отеля недавно занял генерал Гамелен, приехавший с проверкой. Я терпеливо дожидался его отъезда, чтобы вселиться в эти апартаменты и превратить их в мастерскую. В первый же вечер после его отъезда мы легли в кровать генералиссимуса. Гала погадала мне на картах и предсказала день объявления войны. Началась мобилизация, и отель закрылся. Мы снова поехали в Париж. Там я по карте определил место своей зимней кампании, чтобы оно сочетало в себе отдаленность от возможного нашествия и мою страсть к хорошей еде. Мой палец наконец остановился на одной из ностальгических точек французской кухни: Бордо. Немцы придут сюда в самую последнюю очередь, в том случае, если они окажутся победителями, а это казалось мне маловероятным. Тем более – Бордо означает отличные вина, рагу из кролика, утку с апельсинами и аркашонские устрицы! Вот оно, местечко неподалеку от Бордо. Мы пробыли там всего три дня, как была объявлена война. Я устроил мастерскую на вилле в колониальном стиле, обращенной к реке Аркашон. Мы арендовали ее у господина Кальве, самого большого говоруна в мире. В этом я убедился, когда к нам приехала ненадолго погостить Коко Шанель. До этого самой большой говоруньей я считал ее. Однажды вечером, за блюдом жареных сардин и стаканом медока, я сравнивал, кто из них годится в чемпионы. И не был уверен в исходе борьбы на протяжении долгих трех часов. Лишь в конце четвертого часа победил господин Кальве. Своей победой он был обязан отличной дыхательной технике. Он так хорошо отрегулировал дыхание, что ему не нужно было прерываться. А Коко страстно бросалась в беседу и время от времени останавливалась, чтобы отдышаться. В этот момент господин Кальве без передышки снова подхватывал нить беседы и мчался дальше. Он ловко выбрал тему, в которой Шанель хромала: завел речь о термитах. Вскоре она призналась, что у нее иссякает запас сведений об этих насекомых, и г-н Кальве пустился в долгое повествование о своих африканских впечатлениях.
