Рядом со Сталиным - Бережков Валентин Михайлович

— У меня другой взгляд на войну. Тот, кто не хочет рисковать, не выигрывает сражений. Англичанам не следует бояться немцев. Они вовсе не сверхчеловеки. Почему вы их так боитесь? Чтобы сделать войска настоящими, им надо пройти через огонь и обстрелы. Пока войска не проверены на войне, никто не может сказать, чего они стоят. Открытие сейчас второго фронта предоставляет случай испытать войска огнем. Именно так я и поступил бы на месте англичан. Не надо только бояться немцев…

Эти замечания Черчилль счел оскорбительными. Дымя сигарой, он в волнении стал говорить о том, что в 1940 году Англия стояла одна перед угрозой гитлеровского вторжения. Тем самым он довольно прозрачно намекнул на то, что тогда Москва поддерживала «дружеские» отношения с Германией. Однако, продолжал британский премьер, англичане не дрогнули, а Гитлер не решился осуществить высадку из-за успешных действий британской авиации.

Но тирада Черчилля не произвела впечатления на Сталина. Он напомнил, что, хотя тогда Англия действительно одна противостояла Германии, она бездействовала. Не пришла сразу же на помощь Польше, никак не реагировала на захват Гитлером Норвегии и Дании, активно не вмешалась во время балканской кампании немецких и итальянских фашистов весной 1941 года. Действовала только британская авиация, но этого мало. Сообщив Сталину, что в 1942 году вторжения в Северной Франции не будет, Черчилль добавил: «Я сознаю, что сказанное мною о втором фронте очень болезненно для наших русских друзей. Поэтому я счел своим долгом увидеть Вас лично, а не воспользоваться услугами посла или прибегнуть к переписке…»

В то же время, в письме в Лондон, Черчилль выразил надежду, что, несмотря на этот удар, русские «не прекратят борьбу с врагом».

Между тем именно в этот момент Сталин, несмотря на все его внешнее спокойствие, не исключал возможности катастрофы.

Сталин предпочитает Индию

В тревожное лето 1942 года, когда гитлеровские войска двигались к Волге и Северному Кавказу, а их элитные дивизии по-прежнему стояли на подступах к советской столице, в опустевшей Москве царила обманчивая и зловещая тишина. Погода была на редкость теплая, солнечная, и московские бульвары покрылись пышной зеленью.

Наркоминдел все еще оставался в Куйбышеве, но небольшая группа, в том числе и я, вызванная в Москву еще в ноябре прошлого года, обосновалась в старом мидовском здании на Кузнецком мосту. Несколько комнат было отведено и под общежитие. Мне, впрочем, приходилось там только ночевать, а все рабочие часы быть в Кремле. Примерно в 5 утра, когда Сталин обычно отправлялся домой, все мы, из секретариата Молотова, могли закончить свои рабочие почти что сутки.

В тихое раннее утро, когда косые лучи солнца едва золотили закамуфлированные пестрыми разводами стены Кремля, я шел к Кузнецкому мосту через пустынные Красную площадь и Охотный ряд, и как-то не верилось, что сейчас на нашей земле продолжает бушевать война. Но сознание этого неизменно присутствовало. Ведь все время было заполнено проблемами, так или иначе связанными с войной. Особенно в дни первого визита британского премьера Уинстона Черчилля в Москву.

Отказ Лондона и Вашингтона от совсем недавнего обещания открыть второй фронт в Северной Франции, чтобы, как сказал Рузвельт Молотову во время их встречи в мае в американской столице, оттянуть по крайне мере 40 германских дивизий с русского фронта, вызывал у Сталина крайне резкую реакцию.

Теперь же, после острой стычки с Черчиллем, Сталин казался внешне спокойным. Пригласив британского премьера к себе на кремлевскую квартиру, он шутил, играл роль гостеприимного хозяина и уверял собеседника, что в конечном счете победа будет за народами, противостоящими нацистам.

Британский премьер терялся в догадках. Почему советский лидер, который в первые дни их встречи был столь язвителен и даже груб, вдруг стал воплощенной любезностью? В конечном счете Черчилль нашел весьма любопытное объяснение.

«Я думаю, дело скорее всего в том, — читаем мы в его дневнике, — что его (Сталина) Комитет или комиссары не так, как он, восприняли привезенное мною известие. У них, возможно, больше власти, чем мы предполагаем, но и меньше познаний. И поэтому он хотел как бы отметиться, а также выпустить собственный пар».

Эта цитата показывает, насколько туманны были представления в Лондоне о положении дел в советском руководстве, где Сталин являлся полновластным хозяином и непререкаемым авторитетом.

Сталин, разумеется, не мог не понимать, в сколь трудном положении оказалась наша страна после того, как западные союзники отказались выполнить свое обязательство — открыть второй фронт во Франции. Но он также сознавал необходимость, несмотря ни на что, сохранить антигитлеровскую коалицию. Высказав свою резкую критику позиции западных союзников, он понял, что не может изменить их решение. Стремясь не допустить полного разрыва, Сталин решил сделать примирительный жест, пригласив высокого иностранного гостя в свою кремлевскую квартиру, чего он до того никогда не делал.

Отступая с боями на протяжении года и неся огромные потери в живой силе и военной технике, Советская Армия все же замедляла продвижение врага. Тем временим за Уралом на созданных в годы пятилеток предприятиях, а также на заводах, эвакуированных вместе с рабочей силой из западных областей страны, создавались новые образцы оружия, которые должны были превзойти германские. Из пополнений, изъявших почти все мужское население многих районов, создавались новые дивизии и армии. В глубоком тылу обучались новобранцы, готовились командные кадры.

Но не было уверенности, успеют ли эти свежие силы вступить в строй, не рухнет ли фронт до того, как Советская Армия будет готова к крупному контрнаступлению?

Решение Рузвельта оттянуть 40 германских дивизий с советского фронта было бы немалым облегчением. Высадка же в Северной Африке, которую западные державы обещали осуществить в 1942 году взамен второго фронта в Северной Франции, почти никак не сказалась на ситуации в Советском Союзе. Это Сталин предвидел, и он тогда же сказал об этом Черчиллю.

В то же время Сталин понимал, что если Черчилль не слишком сгущал краски, говоря о недостаточной подготовке британских и американских войск и об их малочисленности, то действительно операция в Нормандии могла бы обернуться катастрофой.

Так или иначе, в создавшейся ситуации наша страна могла рассчитывать только на себя. Это, надо полагать, и побудило советского лидера выразить, казалось бы, невероятную мысль, чему я оказался невольным свидетелем.

После одной из бесед с Черчиллем в кремлевском кабинете Сталина, закончившейся около трех ночи, моему коллеге Павлову поручили проводить британского премьера до предоставленной ему под резиденцию так называемой государственной дачи номер семь, а я должен был составить для советского посольства в Вашингтоне текст телеграммы, которую, по обыкновению, сразу же подписывал Сталин.

Мой первый вариант не во всем его устроил, и, сделав несколько конкретных замечаний, он предложил мне, устроившись в конце длинного, покрытого зеленым сукном стола, переписать текст начисто. Пока я был занят этим делом, Сталин прохаживался по узорчатой ковровой дорожке, попыхивая трубкой. Молотов остался у другого конца стола, где он сидел во время беседы с Черчиллем.

Вот тогда-то я и услышал из уст нашего вождя то, о чем до сего момента он не решался поведать никому.

— Как бы, Вячеслав, нам не пришлось пополнить список правительств в изгнании, — произнес Сталин глухим голосом. — Если германцы продвинутся за Урал, это может случиться…

— Но это равносильно гибели, — как-то растерянно отреагировал Молотов.

— Погибнуть мы всегда успеем. Но стоит прикинуть, какие могут быть варианты. Говорил же Черчилль, что в случае оккупации нацистами Англии его правительство будет продолжать борьбу с врагом из заграницы, например из Канады.

Сталин подошел к одному из свернутых вдоль стены рулонов и, потянув за шнурок, развернул карту Восточного полушария.