Ирина Озерова - Память о мечте (сборник)

Не зря мы верим картотекам —
В них нашей общности печать.
Палеозой с двадцатым веком
Мы вместе будем изучать.

Красноречив итог раскопок,
И все же чуточку уныл:
Был человек и хил, и робок,
А все-таки задирист был.

Он то кремневый наконечник,
То ядерный лелеял след, —
Погрязший в частностях сердечник,
Несущий мощный мозг скелет.

Типичная, казалось, особь…
Так почему же, почему
Не можем мы открытий россыпь
Всецело приписать ему.

Как будто из иного мира
Он вдохновенье прозревал:
Свеча горела, пела лира…
Он мог! Но что-то прозевал.

И прозябал на полигонах
Он в обезьяньей кутерьме,
И видел звезды на погонах,
А не в большой вселенской тьме.

Использовал он сто наречий,
Вступив на свой порочный круг…
Но скрипка очень человечий,
Понятный всем рождала звук.

Казалось, он погряз в машинах,
Казалось, он зашел в тупик.
Но сохранялся на вершинах
Его корней простой язык.

И каждый жил в отдельной клетке,
Презрев содружество пещер…
Но это все же были предки,
Как питекантроп, например.

Небезопасно отрекаться
От растворившихся во мгле…
Как тысяча иллюминаций,
Свеча горела на столе.

Я все еще сомнением объята,
А значит, рано общий сбор трубить…
Первопричину древнего обряда
Уже давно успели позабыть.

Давно обряд не исцеляет раны,
Удачу на охоте не сулит.
Но в бубны бьют сановные шаманы,
И я танцую, как шаман велит.

Мне не помеха умное неверье,
Я самый стадный зверь среди зверей.
Могла бы я уйти и хлопнуть дверью,
Но в древнем мире не было дверей.

Привычно на стене рисую тигра,
Его пронзив магической стрелой,
Потом прощаюсь вежливо.
И тихо
Две двери закрываю за собой.

И шарф тугой петлей стянул на шее,
Покорно руки прячу в рукава.
…Бессмысленны, как жертвоприношенье,
Во благо убиенные слова.

Мы все давно узнали, что – почем,
Какой ценою можно быть неправым.
Мы делаем Историю. По главам.
И в ней самих себя не узнаем.

Самим себе когда-то сдавшись в плен,
Речами, как цепями, мы бряцаем,
И честно все на свете отрицаем,
Не предлагая ничего взамен.

А там – за гранью этой суеты —
Опять рассвет, и солнце из-за тучи,
И азбуку какой-то мальчик учит,
И вечным пчелам дарят мед цветы,

И девочка сбегает босиком
К реке, чтобы умыться и напиться,
И тянет то дымком, то молоком,
И плачут птицы!

Раскованность, раскованность
Ненужная моя,
И знаний сфабрикованность
Из сгинувшего дня.

В мозгу их упакованность
Компактную храня,
Прикованность, прикованность
Титана – не огня.

Ведь рассуждая без затей,
Я знаю, что не Прометей
Огня похитил жар.

А он, страдающий зазря,
Столетья видит, как заря
Родит лесной пожар.

Все смещено во времени. И время
Нас разделяет мраморной стеной.
И Вы навечно остаетесь с теми —
Ушедшими, Вы вовсе не со мной.

Вы смотрите в упор. И все же мимо
Скользит Ваш взгляд. Но я при нем как страж:
И взгляд, и Вы мне так необходимы,
Что этого в словах не передашь.

Тепло руки, стихи и ожиданье —
Все словно в восемнадцать лет. Меж тем
Уже явилось горестное знанье,
Которое является не всем.

И мне не быть хозяйкой в Вашем доме,
Насторожен, устойчив дом, как дот.
По Вашим фотографиям в альбоме
Меня другая, словно гид, ведет.

И отделяет Вас, и отдаляет,
И так оберегает от меня,
Как будто временем повелевает,
Не оставляя мне от Вас ни дня.

Страданье или состраданье —
В чем человеческая суть?
Мы разобщенные созданья,
И каждому намечен путь.

Лишь боль едина в мирозданье,
Она меняет нас чуть-чуть…
Христовых мук переизданье —
Как пуля в Пушкинскую грудь.

Но, может, сможем мы опять
И бескорыстно сострадать,
Не унижая безразличьем.

Одна слеза – и, может быть,
Мы равнодушьем не убить
Сумеем с подлинным величьем.

Монах корпел в уединенной келье
Над перечнем минующих минут.
Ночами, словно мать над колыбелью,
Он пестовал свой бесконечный труд.

А светский франт раскованность безделья
Коварным рифмам отдавал на суд,
Не связанный тщеславием и целью,
Слова сплетал он, как венки плетут.

Перебирая, словно четки, даты,
Мы узнаем, что жил монах когда-то,
Что келью заменил ему архив.

А вертопраха ветреное слово,
Как старое вино, волнует снова:
Он современник, он поныне жив!

Люди, люди… Мы делим сдуру
Бесконечный путь на отрезки.
Четвертуем литературу
С важным видом, по-королевски.

Но судьбой, то гневной, то странной,
Мы нащупываем мерило:
Я сама с королевой Анной
В тесной комнатке говорила.

Всех веков и времен поэты
Составляют ее державу.
Страх презрела она и наветы,
Долгий путь и вечную славу.

Память сердца, как навык детства —
То паденье, то восхожденье…
Не воюет ее королевство,
Но выигрывает сраженья.

Справа бьют, подражают слева…
О, великая сила слова…
Не лежит моя королева
Под крестом своим в Комарово,

А в пространстве четырехмерном
Снова строчки она находит.
К ней опять по ночам, наверно,
Сероглазый король приходит.

Зачем нам тень Булгакова тревожить,
Цветаеву провозглашать святой?..
Их было столько, кто прошел сквозь строй
Доносов и шпицрутенов острожных.

Центральный государственный архив
Разительно похож на колумбарий.
Здесь боги спят. Но каждый бог, как парий,
Почил, оставить имя позабыв.

Они зовут, но мы не слышим их,
Не видим звездных душ протуберанцы…
А Пастернак и Мандельштам – посланцы
Страны теней на празднике живых.

И полыхнула в полдуши догадка,
Вполсилы, вполнакала, в полстроки.
О логика! Холодная печатка,
Пустое повторение руки.

Ты смотришь, но твои глазницы пусты,
Как будто в дом покинутый стучусь.
Поэзия! Высокое искусство,
Бессмертная подделка смертных чувств.

И ты легко переступаешь через
Мир, сданный на хранение стихам,
И не болит искусственная челюсть,
Положенная вечером в стакан.

А я, не став беспомощней и злее,
Вновь безымянно растворюсь в толпе.
Не удивляйся! Я тебя жалею:
Еще страдать в бессмертии тебе.

Там, в вечности, такая ностальгия,
Что отомрет спасительная ложь,
И хоть давно распалась на стихи я,
Ты бронзовые губы разомкнешь.

И позовешь, и назовешь впервые
То имя, что мучительно скрывал,
И, как морщины, трещины кривые
Покроют потрясенный пьедестал.

Но прошлое, как это имя, кратко,
А вечность благодатна для тоски…
Во времени забытая перчатка
Теряет очертания руки.