Виктор Устьянцев - По ту сторону
Он решил не спать. И все-таки опять задремал, его разбудил робкий детский голосок:
— Дяденька!
Сквозь сено он увидел девочку. Она сидела на корточках и оглядывалась. Лейтенант разгреб сено и высунулся:
— Ты меня?
— Ага. Вот это вам, — она сунула ему алюминиевую, почерневшую от времени кастрюльку. Потом стала сматывать с лежавшей рядом куклы тряпки. Аккуратно скатала их в трубочку и протянула лейтенанту.
В кастрюльке был суп — жидкий, но пахнувший удивительно вкусно. Девочка вынула из-за пазухи деревянную ложку. Она смотрела, как он ел, и в глазах ее были одновременно и страх и любопытство. Лейтенант подмигнул ей, и девочка улыбнулась.
— Как тебя зовут? — спросил он.
— Тоня. А вас?
— Дядя Саша. Я страшный?
— Не-е, — протянула девочка. — Грязный.
И, вспомнив что-то, заторопилась. Она вернулась быстро, лейтенант еще не успел съесть суп. В бидончике с отбитой эмалью принесла теплую воду. Опять присела на корточки и стала смотреть на лейтенанта. Страха в ее взгляде не было, осталось только любопытство.
Он начал зубами развязывать узлы на забинтованной руке.
— А ты уходи, — сказал девочке, подумав, что ей незачем смотреть на его раны. Но девочка не ушла, только подвинулась ближе к лазу и оттуда смотрела на него.
Он тщательно промыл раны, перевязал их, сунул остатки тряпок за пазуху, для Яши.
— Теперь забирай посуду и уходи, — сказал девочке.
— Велели оставить здесь, — ответила Тоня и, забрав куклу, полезла на лестницу.
«Правильно, — сообразил лейтенант. — Уберут ночью, а то часовой у штаба может заметить и догадаться».
Он тоже решил спрятаться более основательно, подальше от лаза. Забрался в дальний угол под самую крышу, вырыл в сене глубокую яму, сверху притрусил ее сеном и лег. Уснул он мгновенно, как только голова упала на свитое из сена изголовье.
3Наверное, впервые за всю войну ему приснился сон.
Он сидит за столом в своем классе. На столе, как всегда, перед ним классный журнал, а справа, на краешке, глобус. Глобус старый, захватанный и ободранный, на нем уже не только некоторых городов, а и целых государств не найдешь. Глобус почему-то крутится и крутится сам по себе, как будто кто-то поставил внутрь его мотор, и вот он крутит этот обшарпанный шар. Он вращается так быстро, что не видно ни царапин, ни засаленных пятен на нем, а только сплошная зеленая краска, чуть-чуть припорошенная пылью. И он удивляется, почему пыль не слетает с глобуса, ведь от этого вращения образовался такой ветер, что страницы классного журнала трепыхаются и шелестят.
Он еще больше удивляется, когда замечает, что за третьей партой в среднем ряду сидит эта девочка Тоня и укачивает свою куклу. Он встает, чтобы отобрать у нее куклу. Но в это время со стола падает глобус, раскалывается, как арбуз, и раздается такой грохот, что кажется, лопнут перепонки.
…И он просыпается.
Грохот слышится снизу. Кто-то гоняет по двору пустое ведро.
Хохот… И лающая немецкая речь. Потом раздается кудахтанье кур.
Лейтенант осторожно нащупывает сбоку доски, разгребает сено и приникает к щели.
Дюжий немец, пригнувшись, на цыпочках подкрадывается к чему-то.
— Курка, кура, го-го-го, — ворковал немец, подкрадываясь все ближе и ближе к тощему петуху, беззаботно клевавшему землю. Вот немец прыгнул, распластался на земле, а петух из-под его рук взлетел и сел на крышу сарая. В поле зрения лейтенанта появился другой немец — худой и длинный, с рыжими волосами и горбатым носом. Он стоял над лежавшим немцем и, уперев руки в бедра, раскатисто хохотал. Потом махнул рукой и полез на крышу.
Петух опять беззаботно клевал соломенную крышу сарая и, казалось, не обращал ни на кого внимания. Но едва голова рыжего показалась над крышей, как петух взлетел. Он залетел на чердак, и только теперь лейтенант понял, что ему грозит. Он, безоружный и ослабевший, против двух немцев. А может, их не двое, а больше?
Ему было не видно, как немец лез на чердак. Слышно было лишь как поскрипывает лестница да чуть-чуть покачиваются доски. Должно быть, лез тот, толстый. Вот он заговорил где-то совсем рядом, опять воркующе, почти ласково. Потом копна вздрогнула — немец упал на сено. А под крышей захлопали крыльями, значит, не поймал.
Почему-то это обрадовало лейтенанта, хотя он понимал, что лучше, если бы немец поймал петуха и ушел, а то еще залетит неразумная птица в этот дальний угол, и тогда…
А петух все хлопал крыльями под крышей и не догадывался вылететь наружу. Впрочем, теперь и не вылетит: по лестнице поднялся рыжий и загородил лаз. Немцы тихо совещаются.
Все-таки они поймали петуха. Он гоготал и отчаянно трепыхался в руках какого-то немца.
Опасность миновала. И лейтенанту опять захотелось спать. За последние две недели ему удавалось поспать часа два-три в сутки, да и то днем — ночью было слишком холодно.
Перед тем как уйти со двора, один из немцев вошел в хату и вынес оттуда завернутую в одеяло постель и рюкзак. Значит, это были те самые немцы, которые вчера хотели тут ночевать. Видно, нашли другое, более спокойное жилье. «Это хорошо, что они сюда не вернутся», — подумал лейтенант.
Но он ошибся. Немцы вернулись на повозке, в которую была запряжена сивая костлявая кобыла. Сначала лейтенант подумал, что они приехали забрать оставшееся барахлишко. Но вот рыжий откуда-то принес железные четырехрожковые вилы и полез на чердак.
«Вот и все», — подумал лейтенант. Сейчас они если не проткнут его вилами, то схватят и уведут. О том, что будет потом, не хотелось думать. Может, его будут пытать. Что же, пусть пытают, все равно ничего не добьются. А все-таки лучше умереть, чем сдаваться. Но умирать глупо не хотелось. Вот если бы эти вилы ему удалось как-нибудь выхватить, тогда он бы обоих этих фрицев заколол. А потом уж пусть будет что будет…
Нет, так нельзя. Ну, убьет он двух немцев. А потом фашисты перебьют всю эту семью. Пять человек, трое детей. Сам он шестой. Шестеро за двоих — слишком дорогая плата. Видно уж, придется сидеть в углу и ждать. Все сено вряд ли уместится на повозку, так что могут и не докопаться. Ну, а если проткнут случайно вилами, не издать ни одного звука.
Немец пыхтел где-то совсем рядом. Сено было сухое и пыльное, труха проникала даже сюда. Немец чихал и сморкался. Коняхину опять мучительно хотелось кашлять, и он судорожно глотал, зажимая пальцами нос, крутил его, массировал горло…
Все-таки ему повезло и на этот раз. Немцы, нагрузив полповозки, уехали. А может, они приедут снова, чтобы забрать остатки сена? Надо уходить.
Он вылез из своего укрытия, осмотрелся. Часового у штаба не было, но на завалинке сидели семеро немцев. Должно быть, грелись на солнышке. Коняхину видно было даже, как они щурятся от удовольствия.
