Сергей Полищук - Старые дороги
Мелькает догадка: уж не потому ли, что, если раньше, до появления в деле показаний Акулич, можно было допустить (на это мог рассчитывать каждый из тройки) что в совершении преступления участвовало только два человека, а то и вообще один («Кто-то один, может быть, и дрался, я спал – какое мне дело?») и что теперь речь может идти уже не иначе как обо всех троих, Икельчик и спешит добавить четвертого, надеясь исключить из числа участников драки себя, а заодно и подбрасывая следователю версию о враждебном отношении председателя колхоза к потерпевшему?
– Если это так, – говорю Авхимовичу, – то, соглашаетесь, это совсем неглупо выдумано?
Но он не то чтобы сразу не соглашается – он, скорее всего, просто немножечко обалдел и обалдело на меня смотрит, как, пожалуй, смотрю на него и я. Смотрю так, потому что, помимо всего прочего, не могу понять, как мог клюнуть на такую дешевку прекрасный следователь Евгений Абрамович, мой приятель? Значит, опять – каждодневная давилка: «Давай, давай!», опять – пресловутые «сроки». Господи, да когда же все это у нас наконец, кончится или не кончится никогда?
Но предположение об оговоре – еще не доказательство оговора. Да и не особенно верится, чтобы свидетельница Акулич, сколь ни была она испугана, видела только силуэты, то есть тени людей у костра и не узнала их самих? А что, если заявить ходатайство о выезде на место происшествия, если провести эксперимент там на месте?
Акулич, как я уже сказал – учительница. Спрашивая ее мнение относительно эксперимента, спрашиваю заодно и о том, как она, у которой учатся обе дочери Авхимовича, одна в пятом классе, другая в седьмом, как завтра, придя в свою школу, будет.смотреть она в глаза этих детей, лишившихся отца из-за того, что и на следствии, и в суде ей было страшно сказать правду и какими глазами будут они смотреть па нее. И получаю замечание председательствующего («Снимаю вопрос! Пытаетесь оказать давление на свидетельницу»). Но неожиданно меня поддерживает прокурор: «Насчет детских глаз я не знаю, – бросает он с места – а вот ходатайство адвоката о следственном эксперименте, если оно будет заявлено, поддержу. Тогда уж действительно все, может быть, до конца станет ясно».
Удивительный этот человек, Розов, он помог мне и разговорить свидетельницу (видела она, всех, ясное дело, видела!) и обосновал в своей прокурорской речи, то есть еще до меня невиновность моего подзащитного по основному эпизоду обвинения – убийству, – причем сделал это с высоким профессионализмом, с блеском, но вот по второму эпизоду, куда менее значительном» – по обвинению в самогоноварении, – по которому тому и всего-то грозил срок до двух лет лишения свободы… Он не был бы Розовым, не был бы прокурором, плоть от плоти своего ведомства, если бы не попытался отстоять позицию обвинения хоть в этом. Иначе следовало признать, что человека посадили зазря и продержали в заключении около двух месяцев в силу совершенно очевидной следственной ошибки? Он попросил для Авхимовича все два года и не как-нибудь там условно – реально, и обвинение в этой части нужно было уже отмести мне. Причем, по-видимому, я проделал это тоже достаточно четко: Авхимович был оправдан и по эпизоду самогоноварения и тут же в зале суда из-под стражи освобожден.
А еще несколько дней спустя мне довелось вкусить первые плоды известности, которые принес мне мой скромный успех в глусском деле. Слух о нем достиг Старых Дорог уже на другой день (слухи в этих местах распространяются вообще чрезвычайно быстро), и вот на другой или на третий день я был приглашен на совещание в райком партии, где узнал, что в порядке поощрения, что ли, включен в бригаду по изъятию самогонных аппаратов.
От предложенной чести я, впрочем, отказался: помогло то, что в день, когда в/масштабах всего нашего района должно было проводиться это мероприятие, мне предстояло выступать в кассационной инстанции областного суда, в Минске. Я сказал об этом, меня поддержал наш районный прокурор и меня нехотя освободили. Когда несколько дней спустя я возвратился из Минска, то узнал, что мероприятие прошло успешно и без моего участия, по району изъято триста шестьдесят пять аппаратов (запомнил это число по количеству дней в году). В каждом селе колхозники сами охотно выносили и сдавали свои старые аппараты, чтобы тут же их заменить новыми…
Глава IV.
Автоинспектор Донцов, следователь Узлянер и другие мои приятели. Географические и духовные ориентиры бабки Миронихи, или Старые Дороги, как центр мироздания. Взятка.
Я еще ничего не рассказал о моих друзьях и о том, где и как протекала моя послеконсультационная, послеслужебная жизнь.
Она в основном протекала в той же консультации, служившей мне одновременно и квартирой. И сюда по вечерам Забредали иногда ко мне «на огонек» мои приятели – помощник прокурора Павлик Горогуля, румяный неунывающий человек лет тридцати пяти, очень уверенно глядящий в собственное будущее, и следователь Евгений Абрамович Узлянер.
Внешне Евгений Абрамович напоминал дух, который не особенно нравился этот умный, сдержанный человек, может быть, только несколько застенчивый, даже робкий, потому что так уж нескладно сложилась его жизнь. С женой он не поддерживал отношении, жил вдвоем с шестнадцатилетним оболтусом-сыном в маленькой пристройке к прокуратуре типа сарайчика, а то и вообще один в своем служебном кабинете, спал па столе, а почти всю свою небольшую следовательскую зарплату отсылал той же жене в Минск, только бы она не появлялась у нас с Старых Дорогах и не терзала его своей совершенно патологической ревностью. При этом был он еще человеком немножко смешным некоей своей явной старомодностью.
Внешне Евгений Абрамович напоминал дух, который не успел облечься в плоть, до того он был длинен и тощ, лицом походил па Мефистофеля, а сердце его принадлежало полногрудой Фаине Марковне, завучу средней школы. Когда Евгений Абрамович, идя по улице или прогуливаясь со мной го вечерам в городском парке (самое прекрасное в городке место) случайно встречал Фаину Марковну, он непременно останавливался, наклонялся, чтобы поцеловать ей руку, при этом конфузливо улыбался, краснел и весь как бы превращался в почтительное внимание и в прямой угол. А коварная Фаина Марковна, хотя и отвечала на его улыбки и весьма даже обнадеживающе, все же смотрела только на крепыша Павлика, если он с нами прогуливался, или еще на одного нашего приятеля, автоинспектора Васю Донцова, большого, сильного, как Поддубный, и победительно великолепного. «Ой, не люблю я вашего Узлянского!» – не раз говорила моя хозяйка, нарочито искажая фамилию моего интеллигентного друга, который никак не соответствовал ее представлениям о мужской красоте и к тому же всегда был до обидного убого одет. Она не прощала ему выгоревшего форменного кителя и рубахи с десятком штопок, сделанных неумелой мужской рукой («Слухайте, чтобы мужчина не мог себе найти женщину и сам стирал и штопал свои рубахи?!»). Не прощала, должно быть, и его бесплотности («Слухайте, он что-то вообще кушает?»), и даже того, что он слишком засматривается на грудь прекрасной завучихи. Потому что никогда ему этой груди не увидеть, не стесненной узким швейпромовским лифчиком и не спрятанной под шевиотом скромного учительского жакета, а, буде истерзанная одиночеством и тоской Фаина Марковна и решится ее обнажить, то сделает это она «как-нибудь не для вашего Узлянского, можете быть уверены!», язвительно замечала старуха и улыбалась всеми своими морщинами.
