Станислав Мыслиньский - Из одного котелка
Три винтовочных залпа разрезали воздух, эхо их прокатилось над землей. Краешек алого солнечного диска торчал вдали за горизонтом. Даже сейчас комок подступает к горлу, когда я вспоминаю те вечерние сумерки одного из последних июльских дней 1942 года и степь недалеко от Дона, наполненную шумом и гомоном отступающего фронта.
А потом лейтенант Василий Сапёрский, который был старше меня на несколько лет, взял меня под руку.
— Такая она, брат, война. У одних волосы успевают стать седыми, пока они воюют, а другие уходят от нас в самом начале, очень уж быстро, чересчур быстро… — Его голос дрожал от волнения.
— Я потерял друга… И остался теперь совсем один, товарищ командир, — тихо прошептал я ему в ответ.
— Почему один? Как ты можешь так говорить?! Ты же среди нас, артиллеристов! Запомни это! С нами ты никогда не будешь чувствовать себя одиноким… Здесь теперь, браток, твоя семья. Мы заменим тебе ее, пока ты не вернешься к своим…
— Не знаю, дойду ли? Ведь отсюда до Польши почти две тысячи километров.
— Далеко… Дальше, чем до Украины или Белоруссии, но мы дойдем и до Польши. Мы знаем, что и твои соотечественники тоже ждут нас, — задумчиво, но с какой-то решительностью в голосе сказал политрук.
— В Польше родились мой дед и… прадед, — признался лейтенант Сапёрский. — Я верю, что фронтовые дороги приведут нас с тобой на землю моей второй родины…
Командир с политруком говорили мне что-то еще, угощали папиросами. Я слушал их идущие от сердца слова, с трудом сдерживая свое волнение.
Два или три часа спустя прямой наводкой из всех орудий батарея открыла огонь по неожиданно появившимся танкам противника. По-видимому, противник не рассчитывал встретить сопротивление на этом участке. Танки двигались один за другим с зажженными фарами. Рев моторов и лязг стальных гусениц нарушали тишину, казалось бы, уже уснувшей степи. Но степь не спала.
Я и сейчас помню, как подносил снаряды, как немели руки и подкашивались ноги от усталости. Но, несмотря на это, я чувствовал, как после каждого выстрела нашего орудия радостно бьется мое сердце. Мне хотелось кричать от радости… и плакать. «Жаль, Казик, что ты не можешь видеть, как горят эти стальные чудовища, как мечутся в страхе фашисты», — думал я.
Команда «Отбой» прозвучала уже где-то после полуночи. Издалека, с северо-запада, доносился сплошной глухой гул моторов. Артиллеристы, чистя стволы орудий, с тревогой прислушивались.
— Плохи наши дела, ребята, — коротко бросил сержант Сорокин, вернувшись с совещания у командира батареи.
Быстро подъехали тракторы, мы прицепили орудия, погрузили ящики с оставшимися снарядами. Сержант сел в кабину рядом с водителем, а мы расположились в кузове прицепа. Впереди нас ждали ночь и неизвестность.
Я устало опустился на твердый сосновый ящик, который подпрыгивал на каждой выбоине. Артиллеристы Мухамед Исмаилов и Грицко Панасюк, накрывшись вместе двумя одеялами, вскоре уснули. Ваня Гришин дремал, сидя на ящике, бормоча что-то во сне. И лишь наводчик Коля Усиченко не спал, погруженный в свои мысли. Я тоже молчал, глядя, как остаются за гусеницами трактора километры пройденного пути.
Ночь стояла волшебная. Небо чистое, как слеза, а на нем огромная сверкающая луна, одна в этой бескрайней пустыне.
В воздухе чувствовалась прохлада. Я достал свернутое одеяло и шинель, от которой еще пахло нафталином. Я чувствовал, как грубые кирзовые сапоги натирают ступни, а портянки жгут икры. Это было мое первое обмундирование, полученное от старшины батареи. Я снял с головы тонкую пилотку и ощутил под пальцами холодок эмали звездочки.
Мы продолжали ехать.
Теперь, как и в сентябре 1939 года, мне пришлось вновь испытать горечь отступления. Я понимал, что все дальше удаляюсь от моих родных мест, от Польши. Не на запад, чего я так страстно желал, а на восток вела эта ухабистая полевая дорога.
Коля Усиченко, очнувшись от задумчивости, внимательно осмотрелся вокруг, придвинулся ко мне поближе:
— Тоскуешь, Станислав, горюешь?! Знаю, друг… Не надо, верь мне, не надо. Мы еще вернемся сюда победителями…
Я обнял Колю за плечо. Он пошарил в кармане брюк и достал губную гармошку. Пластинки сверкнули в свете луны. Коля вытер гармошку о ладонь, слегка провел ею по губам:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой!..
Песня понеслась над степью, окутанной легкой туманной дымкой, смешалась с ревом моторов и лязгом гусениц.
Тихим голосом, чтобы не разбудить спящих боевых товарищей, я подхватил мелодию.
…Мы дойдем до Польши! Ведь там нас ждут! Я пел советскую военную песню, а в голове проносились отрывки фраз политрука, командира батареи, командира расчета… Я знал, уже твердо был уверен, что встретил здесь настоящих друзей, людей, которым можно верить.
Рассветало.
Мы ехали, обгоняя части шагающей по дороге или расположившейся на отдых усталой пехоты, группы беженцев. Я смотрел на них с прицепа и не чувствовал уже той тяжести на душе, которую испытывал несколько часов назад там, на берегу речки.
Мы все удалялись от оставленной нами кучи пустых гильз, догорающих остовов фашистских танков и одинокой дикой груши в степи, под которой возвышался холмик солдатской могилы…
ОТСТУПЛЕНИЕ
Ночь прошла спокойно. Утро разбудило нас далеким грохотом орудий и глухими взрывами бомб. Мы прислушивались к ним с надеждой и вместе с тем с беспокойством. Это части прикрытия наших войск сдерживали наступление противника.
Когда прозвучала команда «Отбой», мы с жадностью набросились на остатки густого супа. Подъехали тракторы. Прицепив орудия, мы забираемся на прицепы и покидаем еще спящую деревню.
Едем в лучах утреннего солнца. Желтая трава, листья деревьев блестят от росы. Проезжаем какой-то почти безлюдный поселок. Разве удержишь в памяти названия всех хуторов, станиц, поселков, оставшихся позади на дорогах нашего отступления?!
— Еще один город оставили, — охрипшим голосом с трудом выдавливает из себя Ваня Гришин.
Никто не пытается начать разговор. Сидим спиной вперед — так лучше, пыль меньше летит в глаза, — поэтому ничего другого не остается, как только смотреть на далекий северный горизонт, на исчезающие из виду селения. Мы оставляем их на произвол врага.
Едем молча. Задыхаемся от пыли, взметаемой гусеницами тягачей. Каждый занят своими собственными мыслями. А впрочем, о чем говорить? То, что мы пережили, мы и так знаем. А что ждет нас впереди — ну что ж, посмотрим.
То, что пережили…
