Теодор Гладков - Менжинский
— Что это такое, господа, вы несете? — спросил дежуривший в передней уже изрядно подвыпивший полицейский офицер.
— Подарки для гостей и дам, — не растерявшись, ответил Менжинский, спроваживая товарищей с книгами в зал.
На каждом студенческом «чаепитии» «для порядка» в передней обычно дежурил младший полицейский офицер. Для него всегда покупали коньяк. Выпив за здоровье господ профессоров и студентов, он вел себя тише воды и ниже травы и в зале не показывался.
Литературу благополучно водворили на место. Когда, покончив с этим делом, Менжинский с товарищами вошел в зал, кто-то из студентов читал стихи, приписывавшиеся Бальмонту.
То было в Турции, где совесть вещь пустая,
Где царствует кинжал, нагайка, ятаган,
Два-три нуля, четыре негодяя
И глупый маленький султан…
Студенты, поняв тайный смысл стихов, неистово аплодировали.
Затем краткую, осторожную речь произнес профессор Кареев. За ним с большим подъемом говорил тепло встреченный студентами Н. В. Водовозов, автор талантливых статей с заметным марксистским уклоном.
Еще не утихли аплодисменты, провожавшие Водовозова на место, как из-за стола вскочил совсем молоденький студент с еле пробивавшимися пшеничными усиками и пронзительным взглядом стальных глаз. Он поднял руку, требуя тишины, и каким-то глухим, словно придушенным, голосом стал читать нараспев:
Шумит листами
Каштан
Мигают фонари
Пьяно.
Кто то прошел бесшумно
Бескровные бледные лица
Ночью душной в столице
Ночью безлунной
Полной молчанья
Я слышу твои рыданья
Шумит листами
Каштан
Пьяно,
А я безвинный ищу оправданья
— Кто это? — спросил Менжинский знакомого студента.
— Из первокурсников, фамилия его как будто бы Савинков. Что, не нравится?
Менжинский только пожал плечами. Он и сам не знал, нравятся ли ему стихи и их автор. Но в первокурснике этом что-то было, чувствовалось, что этого человека обуревают темные непонятные страсти, да и сам он словно источал какое-то смутное беспокойство.
Савинков продолжал читать, но его уже почти не слушали: подпольщики успели шепнуть студентам, что продается новая книга Плеханова. В зале началась бойкая торговля. За каких-нибудь полчаса шестьсот экземпляров были распроданы.
Кто-то из подпольщиков предложил книгу сидевшему тут же за столом В. В. Воронцову. Тот был явно смущен и раздосадован и этим бесцеремонным предложением, и самим видом книги, и явным интересом к ней, проявленным студентами.
Пробурчав что-то невнятное о раскрытии его псевдонима каким-то Волгиным, Воронцов поднялся с места и вышел из зала.
Присутствовавший на вечеринке П. Ф. Лесгафт сердито смотрел на всю эту сцену, на зеленую книгу, на горевшие глаза студентов и, не выдержав, взял слово.
— Всякая предвзятая догма, — сердито говорил профессор, — отравляет сознание. Непременным условием научного знания должен быть скепсис. Да, да, скепсис, критическое изучение фактов, действительности… Все вы готовите себя к науке. В науке тот достигает вершин, кто все подвергает сомнению, критически изучает явления.
Остановился, обвел взглядом горевшие гордостью лица студентов. Он знал, что студенты его любят, каждое его выступление и в университете и на вечеринках сопровождают овациями. И, уверенный в их поддержке и сегодня, вновь заговорил, обращаясь к студентам:
— А вы хватаетесь за книгу, как за откровение. Откровений нет. Истина добывается только критическим исследованием, изучением живой жизни. А вы угашаете дух, вы догматики, буквоеды, если хватаетесь, как за евангелие, за каждую новую модную книгу…
Профессор эффектным жестом закончил речь.
В зале стояла настороженная тишина. Не раздалось ни одного хлопка.
«Так гаснут кумиры», — подумал Вячеслав Менжинский, наблюдая, как сконфуженный Лесгафт неуклюже садится на свое место.
После этой вечеринки был выслан из столицы кое-кто из студентов и литераторов. Из подпольщиков никто не пострадал. На таких массовых собраниях, где наверняка был не один полицейский шпик в штатском, они не выступали.
Теоретические и политические вопросы, волновавшие студентов, обсуждались на иных вечеринках, в узком кругу друзей-единомышленников, на нелегальных студенческих сходках. Здесь спорили горячо и страстно, высказывались резко и откровенно.
…Бушует нелегальная сходка. Идет горячий спор о тактике революционной борьбы. Посреди комнаты стоит и, театрально размахивая руками, громко, порою срываясь на крик, говорит студент с пшеничными усикамц. Это Борис Савинков. Сын судьи из Варшавы. Здесь же присутствует его старший брат Александр, тоже студерт, впоследствии погибший на царской каторге в Сибири. Он в споре не участвует и молча пьет чай.
Борис Савинков, считающий себя социал-демокрд-том — один раз даже расклеивал листовки за Невской заставой, — говорит о борьбе, о терроре:
— Наилучшая форма борьбы та, что дали нам революционеры старшего поколения, народовольцы.
— Какой же вы марксист, если во главу угла революции ставите террор? — упрекает его студент с пышной каштановой шевелюрой.
— А что вы ставите во главу угла революции, уважаемый марксист? — вопросом на вопрос отвечает Савинков.
— Революционное движение рабочего класса. Социальную революцию может совершить только пролетариат, русский рабочий класс, во главе со своей рабочей партией, подобной социал-демократической партии Германии. Пролетариат Петербурга уже поднимается на борьбу, за ним поднимается вся Россия.
— Правильно, Вячеслав! — кричит, вскакивая со стула, щупленький студент-естественник из кружка Менжинского. — Мы отрицаем тактику террора.
— Улита едет, когда-то будет. Уж не такие ли дворянчики, как вы, поведете чумазых на революцию? — отвечает Савинков.
В открывшуюся дверь втискивается переруганный хозяин квартиры. Подняв палец, он в наступившей на мгновение тишине умоляюще говорит:
— Тише, не кричите так, господа, вас могут услышать на улице…
Его последние слова заглушает Савинков.
— Из вас, Василий, никогда не будет революционера, — говорит он щуплому студенту. — Вы просто дрожите за свою шкуру. Разве вы, дворянин, способны пойти на жертву во имя революции?
— О каких жертвах говорите вы, Савинков? — обрывает его Вячеслав Менжинский. — Дворянин, ставший на позиции рабочего класса, дворянин-марксист может быть настоящим революционером. И даже в пример любым народным демократам. Иной такой демократ, называющий себя другом народа, держит в одной руке бомбу для царя, а в другой петлю из смоленой веревки, чтобы потуже натянуть ее на шее народа.
