Георгий Кнабе - Корнелий Тацит: (Время. Жизнь. Книги )
В структуре понятия pietas полностью раскрывается отмеченная выше особенность нравственного мировоззрения сенаторов большинства. По самому своему смыслу оно предполагало отказ от личных критериев истины и добра и признание таковыми господствующей общественной практики. Но в данную эпоху эта практика характеризуется растущим распадом патриархальных связей, невиданным обострением социальных противоречий, а потому и забвением норм, ориентированных на целостные интересы общества и государства. В этих условиях следование pietas из формы растворения в общественной практике становится формой противостояния ей, из верности коллективной эмпирии — верностью коллективной норме, которую я осознал и за которую я лично ответствен. Pietas Цельза в принципе означала уважение к государству и обществу, а потому должна была обеспечить гармонию его поведения с поведением окружающих и действительностью в целом, но в реальных условиях социальных противоречий и игры своекорыстных интересов она превращалась в назидание и вызов и порождала дружную ненависть к нему и в окружении принцепса, и у солдат. Когда Гельвидий Приск подобрал и похоронил тело Гальбы, убитого преторианцами Отона, это было проявлением pietas, т. е. актом нормальным и традиционным. Но в этот же день все коллеги Приска устремились поздравлять Отона с победой, а 120 человек подали письменные заявления, где говорили о своей причастности к падению Гальбы и требовали за это награды. Из «нормальной и традиционной» pietas Гельвидия превращалась в отрицание господствующего сервилизма, в акт утверждения личной моральной ответственности.
Virtus, изначально входившая в число тех же традиционных римских добродетелей, требовавших отречения от себя во имя блага общины, в эпоху Нерона и Флавиев приобретает иное значение. В надписи, в которой Август подводил итог своей деятельности, он еще ставил virtus на первое место в списке вызывавших у него особую гордость собственных достоинств. Когда почти век спустя Плиний Младший характеризовал в «Панегирике» достоинства Траяна, он перечислил 16 его положительных свойств, но для virtus среди них места не нашлось, хотя именно при характеристике профессионального воина Траяна оно, казалось, было бы особенно уместным. Рассказывая в «Истории» о боевых подвигах римских солдат, Тацит не употребляет слово virtus там, где по контексту оно было бы наиболее естественно, и в то же время пользуется им, характеризуя поведение людей, стоически противостоящих жизненной рутине, привычной подлости, идущих против течения и всегда до конца. Плиний, отказавшийся от этого слова при описании императора и солдата Траяна, пользуется им для характеристики женщины, вдовы казненного сенатора Гельвидия — Фаннии, также подвергшейся преследованиям Домициана, но сумевшей не сдаться, не раствориться в общем сервилизме, сохранить и увезти в изгнание биографию своего мужа, которую сенат постановил сжечь. Из добродетели служения государству virtus становится при Нероне и Флавиях добродетелью противостояния непосредственной практике этого государства. В ней, таким образом, возникало определенное противоречие, понять которое можно, вглядевшись и вдумавшись в поведение едва ли не самого популярного из людей сенатского большинства — Публия Клодия Тразеи Пета.
Современники называли его virtus ipsa — «сама доблесть», и поэтому именно на его примере становится ясно, какой круг представлений связывался для них о этим понятием. Тразея был почитателем «нравов предков», консерватором в политике и в жизни. Когда сенат был фактически оттеснен от решения важных государственных вопросов и чрезмерное внимание к его деятельности становилось поэтому дурным тоном и бестактностью по отношению к принцепсу, Тразея не пропускал ни одного заседания и принимал активное участие в выработке даже самых незначительных решений; он требовал восстановления в провинциях стародедовского режима проконсульского произвола и террора, осуждал новомодную пышность, с которой обставлялись зрелища и празднества. Нет, однако, никаких оснований утверждать, будто именно этот консерватизм вызывал ненависть к нему и Нерона, и людей меньшинства. Дело было в другом. Обвинения его в республиканизме ничем не подтверждаются; то был преданный интересам государства, консервативный и дельный, т. е. вполне обычный, римский сенатор, но он жил в эпоху, когда явно переставала быть обычной сама эта старомодная норма и верность ей требовала личного активного сопротивления общепринятому и общераспространенному. Именно такое сопротивление — ведущая черта в облике Тразеи. Его постоянная забота о верности принципам и чистоте помыслов отчасти поневоле, а отчасти и сознательно превращалась в назидание и вызов. Он утверждал, например, что в качестве судебного защитника следует браться лишь за дела, от которых все отказались, и за такие, которые имеют значение примера.
Неудивительно, что его — человека в частной жизни мягкого, веселого и снисходительного — обвиняли в том, будто «он окружил себя людьми суровыми и упорными, всем своим видом упрекающими принцепса в распущенности».[29] Последнее было правдой. Когда в сенате докладывали официальную версию событий, в ходе которых Нерон убил свою мать, Тразея встал и молча вышел. Он не аплодировал во время артистических выступлений Нерона, на которых все присутствовавшие, в том числе знатнейшие сенаторы, буквально выли от восторга, и не явился на заседание сената, когда там предстояло осуждение Антистия Ветра.
Такое поведение вполне соответствовало заповедям римского стоицизма. В философии стоицизма, которой увлекались многие сенаторы большинства, принято подчеркивать момент осознанной субъективной нравственной ответственности, независимости от официальных почестей и материальных благ, волевое, неуклонное следование своей внутренней норме — словом, тот нонконформизм и тайную свободу, которые и делали стоицизм философией оппозиции. Это, разумеется, верно, но при этом, однако, не всегда учитывается, что центральное для стоицизма понятие нравственной ответственности обладало не только общим индивидуалистическим протестантским пафосом, но и вполне определенным общественно-историческим содержанием, а содержанием этим для римского сенатора, тем более консервативно настроенного, оставался долг личности перед государством, традицией и сословным коллективом. Близкий к «стоической оппозиции» поэт Персий, перечисляя заповеди стоика, напоминает об обязанности «ничего не жалеть для родины».[30] О Гельвидии было прямо сказано, что он стал стоиком, «дабы увереннее вести дела государства среди разного рода случайностей».[31] Сенека полагал, что стоическую virtus естественнее всего обнаружить «в храме, на форуме, в курии»,[32] и сам в течение пяти лет принимал непосредственное участие в управлении государством.
