Евгений Бунимович - Девятый класс. Вторая школа
Своего ученого супруга она умудрялась приплести к любой учебной теме. «Мой муж, замечательный профессор Чебоксаров… — без этого запева не обходился ни один наш урок биологии. Потом она держала мечтательную мхатовскую паузу и с отрешенной значительностью уточняла: — Николай Николаевич…»
Изредка она вспоминала, что кроме рассказа учитель должен вести опрос. Что именно с нас можно спросить, баба Ира (как ее называли) не представляла, ее вопросы заставали врасплох как содержанием, так и формой.
— Лишние хромосомы — это вам не что? — с таким вопросом однажды на уроке она обратилась ко мне.
Я не слышал, что она говорила до того, но едва ли это помогло бы. Несмотря на большой школьный опыт ответов на любые вопросы, я решительно не знал, что ответить на вопрос «Это вам не что?».
— Садись, Бунимович, медленно соображаешь, — с искренним сочувствием сказала баба Ира и уже совсем другим голосом, нежно обратилась к моей соседке по парте Марине Мдивани, любимице всей школы: — Мариночка, лишние хромосомы — это вам не что?
Озадаченная Мариночка тоже растерялась:
— Я что-то сегодня тоже медленно соображаю, Ирина Абрамовна.
— Садись, — укоризненно сказала баба Ира и с пафосом изрекла: — Лишние хромосомы — это вам не шуточки!
И ведь действительно — не шуточки.
Весной мы регулярно уговаривали Ирину Абрамовну проводить уроки биологии ближе к природе — в скверике возле школы. Там при всем желании невозможно было услышать, о чем она нам увлеченно рассказывала, да никто особенно и не пытался. Зато можно было сбегать за фирменным мороженым в стаканчиках, которое во всем городе продавалось только в двух местах — в ГУМе и у нас в универмаге «Москва».
В конце такого урока на природе Ирина Абрамовна выставляла отметки.
— Соловейчик, близко сидел — «пять».
— Ярин, далеко сидел — «четыре».
— Кадырбаева, на качелях качалась. Ну, — она задумывалась, — тоже «четыре».
— Соколов и Попов, за мороженым бегали — «три».
«Неудов» баба Ира не ставила никогда.
Постоянно видели мы и замечательного профессора Чебоксарова (Николая Николаича). Каждый день он встречал бабу Иру после уроков у дверей школы. Юность безжалостна, и мы вовсю потешались над этой забавной немолодой парой.
Однажды я увидел из окна нашего кабинета физики, как они вдвоем медленно, осторожно, под руку шли домой по заметенному снегом школьному двору. И сердце сжалось (именно так) от странной нежности. Что, впрочем, никак не помешало продолжать потешаться над безобидной бабой Ирой на ее уроках.
Уже поступив в МГУ, обнаружил в университетской лавке книжку «Народы, расы, культуры» знакомых авторов — Чебоксарова Н. Н., Чебоксаровой И. А. Так я узнал наконец, чем же занимался замечательный профессор (этнограф!) Николай Николаевич Чебоксаров.
Полвека спустя этнокультурная идентичность стала ключевым русским вопросом. На недавней неполиткорректной дискуссии в модном клубе один мерзавец громил авторов той самой книжки — чету Чебоксаровых, акцентируя внимание не столько на замечательном профессоре, сколько на отчестве нашей Ирины Абрамовны.
Он брызгал слюной во все стороны все обильней, поскольку никак не мог взять в толк, почему я с моим идентичным бабе-Ириному отчеством в ответ только блаженно улыбаюсь.
А я и не слушал, что еще он там несет. Я вспоминал бабу Иру, наш класс, уроки в весеннем скверике, божественный вкус пломбира из универмага «Москва». Благодаря ему, козлу драному, я получил неожиданный привет из прекрасной моей школьной юности.
Непомнящий
После уроков в школе всегда что-нибудь происходило.
В школьном кинотеатре крутили опальные фильмы, которые Мишка Райгородский пусть сам расскажет, где добывал. Наведывались гости — Гелескул читал свои переводы из Лорки, Митта показывал только что снятый лучший свой фильм «Комедия об Искремасе», а до того еще и Окуджава приезжал. На репетиции школьного театра, где ставили нечто из поэтов Серебряного века, можно было послушать, как Юля Розенфельд резким, противным голосом блестяще читает блоковские «Двенадцать», Зацман старательно изображает Маяковского, а Джамиля с Мариной Мдивани без устали горланят «Конфетки-бараночки», которые тоже почему-то находились под запретом. В спортзале играли в волейбол — команда учеников против команды учителей, у Фантомаса готовились к соревнованиям по спортивному ориентированию, ну и, конечно, повсюду шли семинары и факультативы по математике-физике. А еще можно было в соседней «Снежинке» поговорить за жизнь.
Когда объявили, что в школе будет еще один факультатив — по Пушкину — и вести его будет литературовед со смешной фамилией Непомнящий, это не произвело на нас особого впечатления.
Правда, Пушкин тогда был не просто поэтом, пусть и великим. Бога в стране отменили, советский иконостас вызывал неизбежный рвотный рефлекс, и Пушкин в атеистическом отечестве стал воистину альтернативным божеством (нашим всем). Книги о нем сметали с прилавков, в Михайловское стекались толпы паломников, самодеятельные пушкинисты составляли житие поэта в поминутном режиме, а все нюансы поведения Натальи Николаевны обсуждались шире, чем сегодня скандальные браки-разводы телепопсы.
До нас донеслось, что Непомнящий вроде как тоже в опале, что его не печатают, даже из партии выгнали. Все это, конечно, создавало вокруг нового учителя некий романтический флер. Однако в сравнении с другими нашими учителями подробности биографии Валентина Семеновича казались достаточно вегетарианскими.
Мы собрались в видавшем виды и многих знаменитостей потрепанном актовом зале. Ждали всего и готовы были на все — от лихого панибратства в духе ну-что-брат-пушкин до мемориальной почтительности гражданской панихиды, о которых впоследствии с равной брезгливостью говорил нам на лекциях Непомнящий. Но даже всегда принимаемых на ура, а тогда практически обязательных политических намеков («Зависеть от царя, зависеть от народа…») в его завораживавшей речи не было. Больше пристального чтения «Онегина» запомнился неожиданно взрослый парадоксальный анализ пушкинских сказок, знакомых наизусть с дошкольных времен.
Половина наших девочек и учительниц в той или иной степени была в Непомнящего влюблена. Тут посещаемость была стопроцентной. Наташа им всем искренне сопереживала и старательно сканировала во время лекций, на кого, сколько и как он смотрел.
Мужская часть аудитории обращаться в пушкинианство оказалась не готова, но ходили мы тоже исправно. После одной из лекций я подошел к Валентину Семеновичу и ехидно спросил, почему он постоянно говорит «в этой гениальной строке Пушкина». Разве у поэта не было слабых, проходных строк? И привел, на мой взгляд, вполне убедительные примеры.
