Нина Берберова - Александр Блок и его время
В 1901 году Белый делает свои первые шаг и в литературных кругах Москвы и Петербурга; он встречается с Мережковским, Гиппиус, Брюсовым и Бальмонтом. Вокруг Сергея Соловьева и Андрея Белого образовался кружок «аргонавтов». Для его участников символизм был не просто литературной школой, а образом мысли и самой жизни. К несчастью, среди них не нашлось истинного таланта, крупного поэта: то были скорее теоретики, пылкие ораторы, очертя голову бросавшиеся в яростные споры.
Летом 1901 года, исполненным идей и борьбы, Белый получил очень важное письмо от Сергея Соловьева, проводившего каникулы в родительском имении: он возобновил знакомство с Александром Блоком, своим двоюродным братом; как и они, тот увлечен Соловьевым, «совершенно конкретно относится к теме Софии Премудрости», видит в Ней близкую, любимую женщину; в нем, как и в них, есть «религиозно-мистическое электричество».
Для Белого это письмо стало событием. И когда осенью Сергей приехал в Москву, Белый вырвал у него с десяток блоковских стихов. Все, что «аргонавты» чувствовали, но не умели выразить, все, чем была напитана «розово-золотая… атмосфера эпохи», — все вычитал он в этих строчках! Все запечатлел Блок в своих стихах. Он нашел свою «темного хаоса светлую дочь»[9] и звал их вместе с ним преклонить перед нею колени.
Для Блока она действительно была живой — и с недавних пор его невестой. «Стихи о Прекрасной Даме» (их больше восьмисот) еще не все были опубликованы. Но, как и желал Блок, они читаются как личный дневник: вот она на берегу озера, у окна, на углу улицы. Ее красота, чистота, гордость уже знакомы читателям. Но кто она? На следующий год Сергей Соловьев раскроет тайну «аргонавтам»: это Любовь Дмитриевна, дочь Менделеева, прекрасная недотрога. Участники «секты» немедленно завладеют ею: «Она среди нас!» — возопят они. Но Блок слишком поглощен любовью и творчеством, чтобы принимать всерьез «секту», наставником которой он невольно стал.
Начало 1903 года ознаменовалось трагедией. Михаил Сергеевич Соловьев, тонкий и чуткий человек, который поощрял «аргонавтов» и первым познакомил их с поэзией Блока, внезапно умер; спустя полчаса его жена, которой Белый и многие другие стольким были обязаны, застрелилась. В восемнадцать лет Сергей осиротел.
Именно тогда и произошло удивительное совпадение: в тот самый день, когда Блок впервые написал Белому, тот отправил ему свое первое письмо: так познакомились два крупнейших поэта того времени.
В Москве и Петербурге стихи Блока уже известны. В марте 1903 года они одновременно появились в брюсовском альманахе «Северные цветы» и в «Новом пути», которым руководил Мережковский. Поэта могла оценить более широкая публика. Но критики к нему суровы: они насмехаются над «Прекрасной Дамой» и ничего не смыслят в «зорях». Обывательскому уму все это представляется сумбурным и напыщенным: Блока, Бальмонта и Мережковского определяют одним словом — декаденты.
Свадьба уже не за горами: отец прислал тысячу рублей. Это немного. Столько всего надо купить — мебель, одежду, кольца. Во всем ему помогала мать. Венчание произвело на Блока неизгладимое впечатление. Александра Андреевна и старик Менделеев плакали от волнения и радости. Новобрачная в белоснежном батистовом платье и притихший, сосредоточенный Блок вышли из церкви. Их поджидала тройка; на козлах — кучер в ярко-розовой рубахе, в шапке, украшенной пером. Крестьяне пели хором, подносили им белых гусей, хлеб-соль. Сергей Соловьев, шафер невесты, потом всегда вспоминал этот радостный день.
Прекрасная Дама, чьи следы поэт так часто искал на городских улицах, стала его женой. Он — студент-филолог университета, она учится на историко-филологическом факультете Высших женских курсов.
Глава VI
Блок и Белый появились в переломный для русского символизма момент.
«Так символически ныне расколот, — писал Белый, — в русской литературе между правдою личности, забронированной в форму, и правдой народной, забронированной в проповедь, — русский символизм, еще недавно единый.
Мережковский — весь искра, весь — огонь; но направление, в котором он идет, за пределами литературы; литература все еще форма. А Мережковский не хочет искусства: он предъявляет к ней требования, которые она как форма не может выполнить. <…> Брюсов — весь блеск, весь — ледяная, золотая вершина: лед его творчества обжигает нас, и мы даже не знаем — огонь он или лед: но творчество его не говорит вовсе о том, как нам быть»[10].
Литературные взгляды Брюсова и Мережковского казались Блоку и Белому противоположными полюсами. Им же нужно было найти некий синтез, выход из внутреннего кризиса. Их не устраивало ни внешнее примирение двух крайностей, ни примитивный компромисс. К задаче нерасчленимости формы и содержания они подошли (и решили ее) изнутри. Мистическое видение мира, присущее Блоку и Андрею Белому, определило пути их художественных поисков и самой их концепции символизма.
Обратившись к создателям традиции золотого века русской поэзии, — в этом они продолжили линию Соловьева и Мережковского, — первопроходцы нового символизма обнаружили в творчестве классиков новые доказательства двойственности человеческого духа; доказательства его двойного существования — во времени и в вечности. Эту двойственность лучше всего выразил Тютчев:
О вещая душа моя!
О, сердце, полное тревоги,
О, как ты бьешься на пороге
Как бы двойного бытия!..
Подобные признания звучали и до Тютчева: мы слышим их также в лермонтовском «Ангеле», в желании Пушкина понять невнятный язык ночи. Можно сказать, что усилия подобной провидческой памяти представляют собой глубочайшую и чистейшую основу русской поэзии. И в то же время поэты неизменно стремились не просто припомнить это нездешнее бытие, но и соприкоснуться с ним вновь. Уподобляя себя ласточке, которая спускается к пруду, едва не задевая крылом водную гладь, Фет размышляет:
Не так ли я, сосуд скудельный,
Дерзаю на запретный путь,
Стихии чуждой, запредельной
Стремясь хоть каплю зачерпнуть?
Для поэта, вписывающегося в великую поэтическую традицию, этот «запретный путь» всегда оставался самым желанным и даже, возможно, единственно привлекательным. Ведь «стихия запредельная» — это природная стихия русской поэзии, вечно ускользающая и вечно преследуемая цель; стремление бесконечно продолжать эти поиски — само по себе ценнейшее достояние русской поэзии.
