Елена Погребижская - Исповедь четырех
И хотя оба уже понимали, что семейная жизнь закончена, окончательный разрыв все оттягивался.
Ирина: Из состояния, в котором человек надеется, ты переходишь в состояние человека, который уже не надеется на продолжение этих отношений. Плюс представь себе, что такое остаться одной с ребенком. Ужас, ужас. Хотя с финансовой точки зрения никак Леша не был тогда привлекателен, ну просто никак. Тем не менее, есть такая штука, как социальный статус, в общем, тяжело это было.
Я: Социальный статус — «одна с ребенком» называется?
Ирина: Да, конечно, «кому я теперь буду нужна» это называется. Социальный статус — «кому я теперь нужна одна с ребенком».
Я: А долго эта свистопляска вашего расхождения продолжалась?
Ирина: Да, она долго продолжалась, потому что нам очень хотелось обоим и разойтись, и как-то не расходиться, как-то все так поменять, чтобы ничего не изменить.
Отвратительное такое эмоциональное состояние. Ира говорит, что часто тогда ловила себя на мысли, что хочет умереть. Сейчас она утверждает, что последующими событиями можно иллюстрировать книжки про человека, который себе портит карму недовольством и нежеланием жить.
Ну, вот ты лежишь в койке, просыпаешься и говоришь: не хочу просыпаться, не хочу дальше жить, мне сегодня опять будет плохо, так мне будет больно, лучше не просыпаться, вообще хочу умереть. Ну, мир все это слушает и думает: да, блин, что-то какая-то беда с головой у этой Богушевской, ну хорошо, ну хорошо, сделаем, как ты хочешь.
ДТП произошло в непосредственной близости от Театра — на Новом Арбате, в трех минутах езды от театра. Три минуты отделяли премьеру Ириной новой музыкальной программы от ее следующей жизни. Водитель был пьян и врезался в другую машину. Сам он был пристегнут и отделался легким испугом. Ира не успела еще пристегнуться.
Я: А ты саму аварию помнишь?
Ирина: Да. Тебя интересует схема ДТП?
Я: Не схема ДТП. Меня просто интересует, человек, который попадает в такую ситуацию, он отдает себе отчет, что с ним случилось?
Ирина: Конечно. Я даже сознание не теряла. Я просто поняла, что у меня что-то сильно испортилось в правой руке, что она не двигается, висит плетью, такое чувство, что по ней что-то течет.
Я: А что-то еще пострадало, кроме правой руки?
Ирина: Да, потом выяснилось, что у меня в шее компрессионный перелом, в позвоночнике, плечо, локоть сломаны и разбиты. Знаешь, я боюсь быть похожей на фронтовика. Фронтовики, какой вопрос им ни задай, они начинают рассказывать, как мы в Сталинграде четыре месяца стояли и выстояли и т. д. Я, когда вышла из больницы, поняла, что я теперь всю жизнь, как фронтовики про эту Курскую дугу, буду вспоминать эти полгода в больнице, потому что ничего, никакого более пограничного опыта и более мощного, чем когда ты сталкиваешься просто нос к носу с жизнью и смертью, к счастью, в моей жизни не было и, надеюсь, не будет. В нашей обычной жизни мы в этот слой реальности не попадаем, как правило. Все-таки когда у нас целы руки-ноги и мы занимаемся любимым делом или там не очень любимым делом, у нас случаются какие-то разводы и все такое, мы на самом деле не понимаем, что находимся в таком слое реальности, который можно назвать раем. Но его отделяет такая тоненькая пленочка от слоя, который называется адом. И туда легко провалиться.
* * *Ира показывает мне потрепанный ежедневник за 1993 год. Одна его половина исписана одним почерком, телефоны, встречи, разные пометки. А вторая половина заполнена другим почерком, потому что в июле 93 года ей пришлось научиться писать левой рукой. И в этом ежедневнике есть стих без названия, нацарапанный нетвердой левой. Первая его строчка «Те же и Богушевич в Склифе», а дальше обращение к медсестрам.
Сестры мои! Вы — пчелки с волшебным и острым жалом,
заряженным каким-нибудь миротворящим трамалом.
Уколите меня, уколите, и тогда, быть может, во сне я
пойму, для чего я здесь и что за идею
мне внушает, открывшись, Бог, и почему же,
почему я сижу внутри, а не гуляю снаружи,
жалуясь на измены мужа, на мамино пьянство,
на моих отчаянья приступов постоянство,
на желание бросить все и уехать к морю,
где можно плавать — и плакать, зная, что не поможешь горю.
Очевидно, этого горя мне все-таки было мало.
Так я думаю ночью, когда остаюсь без трамала.
Хренозепам ваш, сестры, мне — что слону дробина.
И вот всю ночь напролет я смотрю живые картины:
вот Доктор курит. Уставший. Бросает бычок с балкона.
Вот Доктор берет, о боги, мою руку в свои ладони,
а она ничего не чует. NB: я теперь калека.
Мне это чуть-чуть обидно — как даме и как человеку,
потому что, знаете, Доктор, но ваши прикосновенья
хотелось бы чувствовать. Доктор, простите за откровенье,
как и многое, кроме.
Ночью тоскливо в Склифе.
Тут Земной Филиал преисподней.
Свои тут Танталы, Сизифы.
и все они просят пощады, а я — ключа от загадки,
но жизнь пока все играет с собственным смыслом в прятки.
Стихотворение помечено первым августа. Прошло две недели с момента аварии. Всего Ира провела в больницах полгода. Так долго из-за того, что не было положительной динамики и врачи не могли понять, почему у нее не двигается рука. Рука болела не переставая, как все зубы вместе взятые. Ира утихомиривала боль тем, что каждые четыре часа колола анальгин и баралгин. Ей уже намекали, что, может, морфин все-таки попробуем, но она отказалась, лучше уж терпеть. От этого всего она находилось в каком-то полусумеречном состоянии. И, в общем, тут по-хорошему нужны были какие-то внешние силы. Например, родители.
Я: А что родители?
Ирина: Ничего. Они еще поссорились с Лешиными родителями так, что мне приходилось из больницы звонить и разруливать, кто из них ребенка берет. Такая на этот период была жопа со всех сторон.
Я: А что Леша?
Ирина: Леша меня навещал в больнице периодически. Ну, там много было всяких историй на этот момент. На самом деле, удивительно как-то — все, кто мог в этот момент предать, все это сделали. Вот папа меня забрал домой на выходные дня на четыре. Меня к тому моменту уже отпускали из больницы домой, потому что нереально было там все время находиться. Он меня забрал, привез на Ленинский. С Темкой чтобы мы повидались. А у меня правая рука не действует, я даже колготки не могу сама надеть. Ну, то есть — могу, но это тяжело. Кашу сварить, приготовить, это все было трудно… И мы с папой как-то не так поговорили — слово за слово, и он взял развернулся и уехал. Оставил меня с одной рукой и Темой. Я была в таком шоке. Ну, в общем, я себе заработала этими мыслями о том, что я хочу умереть, попадание на такой испытательный полигон, где стало понятно, что развод — это такая туфта, что все эти творческие трудности — такая туфта. Что вот когда ты сидишь с ребенком, и у тебя работает только одна рука и тебе надо что-то сготовить. Вот это реальная задача. И то это не проблема. Проблема — это когда у тебя нету правой руки, я на это в Склифе насмотрелась. Вот это проблема.
