Юрий Бондарев - Выбор
— Вы, пожалуйста, досматривайте фильм, а я подожду вас на улице, сказала Мария и встала, пошла к выходу, где над портьерой искоркой светил красный фонарик.
— Синьор Боцарелли, вы как? — спросил Васильев вполголоса и тоже поднялся следом. — Терпения моего нет.
— С вами, с вами, с вами, — закивал Боцарелли и тоже поспешно вскочил, выказывая готовность немедленно идти куда угодно за уважаемым синьором Васильевым.
В вечернем городе по-прежнему стоял, клубился туман, обволакивал огни, витрины закрытых магазинов, что горели и проступали неоном, напоминая пустые театральные подмостки, мимо которых изредка двигались фигуры прохожих. Узкие улочки, наполненные шевелящейся мглой до краев, глушили шаги, немного светлее было на площадях, где порой возникала размытая громада храма (в его решетчатых окнах багрово теплился над землей отблеск электрических свечей), и снова пронизанные неоном витрин туманные коридоры улиц, опять полукруглые и зыбкие тени мостиков через невидимые каналы, промозгло дующие снизу ветром, запахом обмываемого водой заплесневелого камня.
Долго шли молча.
— Не понимаю, — заговорила вдруг Мария, сунув руки в карманы плаща и ежась. — Весь мир сошел с ума. В отвратительных извращениях ищут правду и хотят внушить людям гадливость к самим себе. Для чего? Зачем? Вы можете объяснить, синьор Боцарелли? Знаете, после этого фильма не хочется смотреть ни на мужчин, ни на женщин.
Синьор Боцарелли предупредительно заулыбался, но по его лицу было видно, что вопрос недостаточно хорошо понят им, поэтому он смущенно попросил:
— Можно по-итальянски, синьора Мария?
— Попробую, — сказала она со вздохом. — Ну, хорошо, по-итальянски.
Она повторила вопрос, и Боцарелли по-русски ответил с некоторой запинкой:
— Я думаю, пансексуализм… появился как самоутверждение интеллектуалов, синьора Мария. Их… то есть интеллектуальных людей, считали абсолютно импотентами. Тогда они разозлились, сделали… как это называется… сексуальную революцию, но… как это сказать лучше?.. Сами по-старому остались импотентами. — И он как бы испуганно потрогал аккуратную бородку. — Так я думаю, синьора Мария.
— Странное объяснение, — сказала она и задумчиво свела брови. — Вы верите в свой иронический миф, и вам все ясно? Вы счастливый человек, если так легко соглашаетесь с самим собою.
— По-моему, этот самый сексуализм, синьор Боцарелли, придумал циничный торговец и он же — очень прожженный политик, — проговорил не в меру досадливо Васильев. — Своего рода товар, лейкопластырь и громоотвод…
— Почему ты сводишь все к политике? — спросила Мария с раздражением.
«Как я не хочу, чтобы она говорила об этом!..» — подумал Васильев, почему-то сейчас ревнуя ее к тому, что она по роду профессии своей не однажды узнавала и, по-видимому, больше, чем он, из современных итальянских и французских романов, читая их для перевода.
— Не только, Маша.
— Не все в политике, милый Володя. И фашизм, и всякие отклонения сидят в человеке, как палочка Коха, — сказала Мария. — Иначе бы не ходили и не глазели бы на всякую белиберду вроде этой.
— О, да, синьора Мария, о, да! — вскричал согласно Боцарелли, и бархатные глаза его сверкнули горячим восторгом. — Спрос рождает предложение. Если нет спроса, то-о… нет предложения. Я учил морал и знаю, что русские не очен любят «порно». Но хочу сказать, что оно… это «порно», все равно проявление творческой свободы, которой в абсолюте нет. Здесь начало трагедии…
— Начало? — проговорила Мария удивленно. — Но что общего между искусством и патологией?
— О, синьора Мария! — воскликнул голосом бесправного упрека Боцарелли. — Разве не патология современная цивилизация? Наркомания? Насилие? Эскалация секса? Движение из ниоткуда в никуда? Посмотрите на улицы Рима, Милана, Парижа! Куда движутся машины? И разные люди в них? Да, я думаю, что из ниоткуда в никуда. Мир очен устал. А этот английский «римейк» — монастыри молчания: английские интеллектуалы уходят в них и молчат месяцами, как немые. А «ретро» — возвращение в прошлое… А магеридж…
— Магеридж?
— Я объясню. Это… групповое стремление к быстрой смерти… это среди хипповой молодежи. Что здесь должно делать искусство?
— Как все это грустно, ужасно грустно! — сказала Мария, кутаясь в поднятый воротник плаща. — Что будет с людьми через двадцать лет! Куда они идут? К пропасти?
— Очен грустно, — подтвердил Боцарелли и опять заговорил с доказательным жаром: — Сейчас в мире никому не нужен человек. Говорит о душе человека только кучка интеллектуалов. Они чего-то хотят, и они боятся, поэтому болтают о гуманизме, о гибели цивилизации на отравленной земле. Но, синьора Мария, это боязнь за себя, за мировую культуру, а не за человека, к которому они очен равнодушны.
Они шли в мокрой мгле по узеньким каменным улочкам, иногда восходили по ступеням на узкие мостики, переброшенные арками через каналы, угадывая внизу, в белеющих прорехах, водяную рябь редких фонарей, и здесь, на мостиках, особенно пронизывало осенней отсырелостью стен темных домов. Город давно спал, непогода октябрьского вечера разогнала немногочисленных в эту пору туристов, не видно было нигде ни души, и только туман властвовал повсюду, присасывался к райским световым провалам никому не нужных сейчас витрин, вкрадчиво придавливался к красноватым окнам ночных баров.
Два раза Васильев был в Венеции весной, запомнил ее солнечной, многолюдной, а эта осенняя темная Венеция, унылое безлюдье, запах древней плесени, неприятный фильм и неприятный разговор с Боцарелли по дороге в отель — все будто имело привкус неудачи, обмана, и было ему трудно дышать влагой воздуха.
«Что меня тревожит сейчас? — думал Васильев. — Или я действительно не очень здоров?»
— Боже, как я хочу курить! — сказала Мария, вздрагивая, и прижала воротник плаща к подбородку. — Какая все же здесь ужасная сырость…
— Вы сказали?.. Я прошу, синьора Мария, — проговорил Боцарелли и сделал к ней шаг, с поклоном протянул сигареты, но она, улыбаясь, остановила его благодарно:
— Спасибо. Я не курю на улице.
— Я возражу вам, синьор Боцарелли, — выговорил Васильев насколько можно сдержаннее, со стыдом чувствуя, что готов вспылить. — Вы сказали горькие слова об интеллектуалах. А я их люблю, при всех их недостатках. Без них жизнь была бы сплошной скукой и утилитарной механикой. Вы говорили как критик, а в наше время, к сожалению, критика — или беззастенчивая реклама, или публичная казнь таланта. Тем более только боги могут убивать себе подобных, а не падшие ангелы. Простите, совершенно не хочу обидеть, но почти все критики — падшие ангелы. По тому, как вы с нелюбовью говорите об интеллектуалах, я понял, что вы тоже…
