Невероятная жизнь Фёдора Михайловича Достоевского. Всё ещё кровоточит - Нори Паоло
В биографической книге «Достоевский без глянца» под редакцией Павла Фокина жизнь писателя реконструируется на основе свидетельств современников.
Друг детства писателя, Степан Дмитриевич Яновский, вспоминает, как выглядел Достоевский в год публикации первого романа.
«Вот буквально верное описание наружности того Фёдора Михайловича, каким он был в 1846 году, – пишет Яновский. – Роста он был ниже среднего, кости имел широкие и в особенности широк был в плечах и в груди; голову имел пропорциональную, но лоб чрезвычайно развитой с особенно выдававшимися лобными возвышениями, глаза небольшие светло-серые и чрезвычайно живые, губы тонкие и постоянно сжатые, придававшие всему лицу выражение какой-то сосредоточенной доброты и ласки; волосы у него были более чем светлые, почти беловатые и чрезвычайно тонкие или мягкие, кисти рук и ступни ног примечательно большие. Одет он был чисто и, можно сказать, изящно; на нем был прекрасно сшитый из превосходного сукна черный сюртук, черный казимировый жилет, безукоризненной белизны голландское белье и циммермановский цилиндр; если что и нарушало гармонию всего туалета, это не совсем красивая обувь и то, что он держал себя как-то мешковато, как держат себя не воспитанники военно-учебных заведений, а окончившие курс семинаристы…»
Читая это описание, я отмечаю для себя три момента: что эту циммермановскую шляпу, уже изрядно потрепанную, мы увидим в начале «Преступления и наказания»; что в таком наряде писатель Достоевский сродни тому стражу порядка, о котором поется в песне Франко Баттиато [20]: «В первый день работы регулировщик в униформе чувствует себя не в своей тарелке»; и что некий студент, герой дебютного романа Тициано Скарпы [21]«Occhi sulla graticola» («Глядя на решетку»), пишет дипломную работу о жалких, неприглядных персонажах Достоевского.
Сомневаться не приходится: перед нами господин, имеющий самый неприглядный вид.
В первом же романе «Бедные люди», вышедшем в 1846 году, которым датируется и портрет Достоевского в циммермановском цилиндре, каким запомнил писателя Яновский, более чем достаточно таких неприглядных персонажей, и первым в этом ряду можно назвать всеми унижаемого Макара Девушкина, который, как было сказано выше, готов влезть в долги, чтобы купить подарок своей юной подруге Вареньке, тогда как самому денег не хватает даже на ремонт прохудившихся сапог или покупку новых пуговиц вместо оторвавшихся, и он сгорает от стыда, что вынужден ходить на службу в таком виде. И вот однажды, в начале сентября, с ним случается нечто страшное.
В книге под редакцией Фокина приводится еще один словесный портрет Достоевского, каким увидела его несколько лет спустя, после вынесения смертного приговора и ссылки, публицистка и мемуаристка Христина Даниловна Алчевская, оставившая воспоминания о писателе:
«Передо мною, – пишет она, – стоял человек небольшого роста, худой, небрежно одетый. Я не назвала бы его стариком: ни лысины, ни седины, обычных примет старости, не замечалось; трудно было бы даже определить, сколько именно ему лет; зато, глядя на это страдальческое лицо, на впалые, небольшие, потухшие глаза, на резкие, точно имеющие каждая свою биографию, морщины, с уверенностью можно было сказать, что этот человек много думал, много страдал, много перенес».
Страшное происшествие, так взволновавшее Макара Девушкина, главного героя «Бедных людей», заключалось в том, что он, служа переписчиком (как и Акакий Акакиевич, главный герой «Шинели» Гоголя), 8 сентября по поручению начальника переписывал важную бумагу и пропустил одну строчку. На следующий день Девушкина вызвали к «его превосходительству», то есть к самому генералу, возглавляющему этот департамент, где его начали распекать: «Нераденье! Неосмотрительность! Вводите в неприятности!»
Он раскрыл было рот, но промолчал.
Хотел было извиниться, но не смог.
Думал убежать, но не посмел.
И в этот момент «такое случилось, – пишет Девушкин, – что я и теперь едва перо держу от стыда. Моя пуговка – ну ее к бесу – пуговка, что висела у меня на ниточке, вдруг сорвалась, отскочила, запрыгала (я, видно, задел ее нечаянно), зазвенела, покатилась и прямо, так-таки прямо, проклятая, к стопам его превосходительства, и это посреди всеобщего молчания! <…> Последствия были ужасны! Его превосходительство тотчас обратили внимание на фигуру мою и на мой костюм».
И тогда, памятуя о своем неприглядном отражении в зеркале, он бросается поднимать пуговицу, но безуспешно: пуговица «катается, вертится, не могу поймать, словом, и в отношении ловкости отличился, – продолжает он. – Тут уж я чувствую, что и последние силы меня оставляют, что уж все, все потеряно! Вся репутация потеряна, весь человек пропал!»
В конце концов ему удалось схватить пуговицу, и он «приподнялся, вытянулся, да уж, коли дурак, так стоял бы себе смирно, руки по швам! Так нет же: начал пуговку к оторванным ниткам прилаживать, точно оттого она и пристанет; да еще улыбаюсь, да еще улыбаюсь».
Его превосходительство отвернулся от Девушкина, словно не мог его больше видеть, потом опять взглянул, повернулся к его начальнику:
«Как же?.. Посмотрите, в каком он виде!.. Как он!.. Что он!..»
«Не замечен, ни в чем не замечен, – ответили ему, – поведения примерного, жалованья достаточно, по окладу…» – «Ну, облегчить его как-нибудь, – говорит его превосходительство. – Выдать ему вперед…» – «Да забрал, говорят, забрал, вот за столько-то времени вперед забрал. Обстоятельства, верно, такие, а поведения хорошего и не замечен, никогда не замечен».
Девушкин пишет Варваре, что он в тот момент словно в адском огне горел (сколько раз в произведениях Достоевского герои испытывают схожие чувства?). Но тут он слышит громкий голос его превосходительства, который велит: «Переписать же вновь поскорее; Девушкин, подойдите сюда, перепишите опять вновь без ошибки…» И, раздав присутствующим указания, его превосходительство всех отпускает. Комната пустеет, остаются только он и Девушкин.
Едва все разошлись, как его превосходительство поспешно вынул бумажник и достал из него сторублевую купюру.
«„Вот, – говорят они, – чем могу, считайте, как хотите…“ – да и всунул мне в руку. Я, ангел мой, вздрогнул, вся душа моя потряслась… я было схватить их ручку хотел. А он-то весь покраснел, мой голубчик, да… взял мою руку недостойную, да и потряс ее, так-таки взял да потряс, словно ровне своей, словно такому же, как сам, генералу. „Ступайте, говорит, чем могу… Ошибок не делайте, а теперь грех пополам“».
Григорович, деливший квартиру с Фёдором Михайловичем, пишет, что, после того как Белинский прочитал рукопись «Бедных людей», с Достоевским «произошла заметная перемена. Во время печатания „Бедных людей“ он постоянно находился в крайне нервном возбуждении».
Подтверждение этому находим и в переписке.
16 ноября 1845 года Фёдор Михайлович Достоевский писал брату Михаилу:
«Ну, брат, никогда, я думаю, слава моя не дойдет до такой апогеи, как теперь. Всюду почтение неимоверное, любопытство насчет меня страшное. Я познакомился с бездной народу самого порядочного. Князь Одоевский просит меня осчастливить его своим посещением, а граф Соллогуб рвет на себе волосы от отчаяния. <…> Все меня принимают как чудо. Я не могу даже раскрыть рта, чтобы во всех углах не повторяли, что Достоев<ский> то-то сказал, Достоев<ский> то-то хочет делать. Белинский любит меня как нельзя более. На днях воротился из Парижа поэт Тургенев (ты, верно, слыхал) и с первого раза привязался ко мне такою привязанностию, такою дружбой, что Белинский объясняет ее тем, что Тургенев влюбился в меня. Но, брат, что это за человек? Я тоже едва ль не влюбился в него. Поэт, талант, аристократ, красавец, богач, умен, образован, 25 лет [на самом деле ему было двадцать семь]. <…> У меня бездна идей; и нельзя мне рассказать что-нибудь из них хоть Тургеневу, например, чтобы назавтра почти во всех углах Петербурга не знали, что Достоев<ский> пишет то-то и то-то. Ну, брат, если бы я стал исчислять тебе все успехи мои, то бумаги не нашлось бы столько. Я думаю, что у меня будут деньги. Голядкин [речь идет о следующей повести «Двойник»] выходит превосходно; это будет мой chefd’œuvre».
